Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

такой же случай, очень интересный. Этого больного надо оставить здесь на неделю.

– Вы можете остаться? – обратился он к пациенту.

– Могу.

– И прекрасно. Мы ему предпишем лечение, а там увидим.

Такой диагноз был ясен, логичен, и я поняла все, тогда как у интернов ничего нельзя было разобрать – они точно брели ощупью.

Визит в палату был окончен, монахиня подала профессору массу листков, похожих на те, которые при мне подписывал Lencelet, Dieulafoy присел к столу, быстро подписал их все, сделал то же в женской палате и прошел по лестнице вниз в аудиторию.

Там его уже ждали студенты. Dieulafoy поместился в средине длинного стола, покрытого зеленым сукном; около него – chef de la clinique et chef de laboratoire209, рядом – интерны, a сзади, y самой стены – экстерны.

Демонстрировали больного – бравого служаку из garde municipal210, который страдал разлитием желчи; после него – препарат печени недавно умершего больного.

Молодые врачи были, очевидно, очень учены: то и дело ссылались на толстые тезы, на последние журнальные статьи, говорили складно и бойко.

Я сидела, слушала, ничего не понимая, и думала – наверно, и он так теперь сидит и слушает или, быть может, сам тоже демонстрирует больных.

Лекция кончилась, Dieulafoy вышел, за ним потянулись студенты… Элегантный экипаж, запряженный парой лошадей, ожидал его на дворе. Он вскочил в карету быстро и легко, как юноша.

– Вот зарабатывает в Париже, как никто – говорила la belle Roumaine, задумчиво глядя вслед удалявшемуся экипажу. – Собственный отель на avenue Marignal. А какие деньги ему в Лондоне платят! Не правда ли, хорош?

– Очень; только… в его взгляде есть что-то хищное… это несимпатично.

– Ну, а мне так очень нравится. Как вы думаете, сколько ему лет? 61 год.

– Неужели? – искренно удивилась я. – На вид невозможно дать более 50 и даже меньше.

Как французы долго сохраняют молодой и свежий вид… Мы пошли домой. И всю дорогу я думала о нем. Посещение больницы напомнило его еще ярче, приближало к нему… Ведь в этот же час он так же обходил палаты со своим главным врачом…

Четверг, 21 ноября.

Сегодня приемный день в Брока. Давно не видалась ни с Анжелой, ни с madame Delavigne.

Когда я пришла – почти у всех кроватей уже сидели посетители; а около m-me Delavigne было общество молодежи. Анжелы не было: к ней тоже пришли, должно быть, посетители в маленьком павильоне.

Madame Delavigne представила меня: красивая, молодая пара были муж и жена Пеллье, а высокий стройный брюнет – их общий знакомый, тоже интерн из госпиталя Сент-Антуана – monsieur Рюльер.

Madame Pellier заговорила со мной, расспрашивала, где я учусь, madame Delavigne продолжала начатый разговор с интерном.

– Il était avec Lencelet, vous savez ce jésuite211.

– Ah, oui212, – ответил Рюльер, вдруг услышала я.

Они смеют называть его иезуитом! за что, почему? и кто же? сама m-me Delavigne, добрейшая душа, которая мухи не обидит… Что же, как же… и мне надо было сделать над собой страшное усилие, чтобы отвечать m-me Pellier на ее вопросы…

Рюльер, веселый и подвижный, рассказывал m-me Delavigne о больнице Сент-Антуана, a monsieur Pelleir – пассивный и молчаливый, внимательно слушал, посматривая на свою хорошенькую жену, которой, наконец, надоело интересоваться юридическим факультетом, и она воскликнула с живостью, обращаясь к m-me Delavigne:

– Вот он в мае кончает… надо и о женитьбе подумать.

– Мне жениться? ни за что! – воскликнул Рюльер. – J’en ai assez213.

– Oui, il en a assez214, – важно подтвердил Pellier.

На лице m-me Delavigne выразился живейший интерес.

– Почему же, в самом деле? – спросила она.

– Да потому что я хотел жениться… год тому назад у меня была любовница.

Я несколько опешила от такой откровенности. У нас в России молодой интеллигентный человек не станет говорить перед нами, курсистками, так развязно о своих любовницах…

А тот продолжал:

– Я жил с ней, а потом надумал жениться. Так вообразите – она соглашалась быть моей женой и в то же время хотела остаться любовницей. Как это вам нравится? Бился, бился я с нею – ничего не поделал, разошелся.

Возмутительно! подлая женщина, как это подтвердили супруги Pellier.

Я не выдержала.

– Позвольте, да ведь вы сначала жили с ней, как с любовницей?

– Ну конечно.

– Вы, образованный человек, пользовались бедной невежественной женщиной; вы, привыкшие ее покупать, и она себя продавать, – так как же вы хотите, чтобы она вдруг стала добродетельной, если вы осчастливили ее своим предложением? Если бы вы ее любили – надо было начать с предложения, тогда, быть может, она и поняла бы, что вы смотрите на нее так, как все, и могла бы исправиться.

– А-а, ну, признаюсь, я об этом не думал, – небрежно ответил Рюльер.

Madame Delavigne сочувственно кивала мне головой. Она была феминистка и всегда очень рада, когда заступаются за женщин.

А я с нетерпением смотрела на часы и думала, скоро ли уйдут, чтобы спросить m-me Delavigne, отчего она назвала его иезуитом?

Стрелка приближалась к трем – час, когда кончается прием. И я соображала, как быть, если они тоже будут сидеть до конца и уйдут вместе со мною?

К счастью, Рюльеру надо было спешить куда-то, он поторопил своих друзей, и они все вместе ушли.

Я осталась одна с m-me Delavigne, когда пробило три часа, стала прощаться. Она вышла проводить меня; мы шли по длинному темному коридору, я спросила ее небрежным тоном:

– А, кстати, почему вы назвали Ленселе иезуитом? Ведь вы знаете – я была его пациенткой, и, я боюсь, – неужели есть тайные, переодетые иезуиты? Я этого не знала.

M-me Delavigne, бывшая прачка, не очень сведуща в истории и не может догадаться, что студентка университета не должна говорить подобных нелепостей. Но все-таки я вся вспыхнула за эту ложь, – хорошо, что в темноте коридора нельзя было этого заметить.

И она серьезно ответила:

– Вам нечего бояться. У нас называют иезуитом всякого фальшивого, неискреннего человека. Ну вот и он такой. Tout le monde le déteste…215 он сделал мне много зла, когда был интерном в Брока…

У меня вся кровь прилила к сердцу. Он делал зло… tout le monde le déteste… неискренний человек… ведь и в самом деле – назначил мне час прийти, а сам ушел; обещал написать и не подумал; он лжет мне, как и другим…

И я спросила, стараясь придать своему голосу как можно более спокойствия:

– За что же он преследовал вас? Как это нехорошо с его стороны… вы такая добрая.

– Тут была история. Когда он был интерном в Брока – он