Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Мандельштамом сказано (в эссе «Скрябин и христианство») о том, что смерть художника — высший акт его творчества. Вряд ли это применимо к Вяземскому. Его смерть — не каноническое, положенное русскому поэту успение со всеми полагающимися атрибутами: прощальными словами, друзьями у гроба, народной скорбью… Нет, его смерть оказалась очень современной по духу — страшной, тяжелой, неопрятной, какой-то торопливой, скомканной. Вяземский уходил так, как если бы он был поэтом XX или даже XXI века. Исчезли, отступили перед лицом болезни столь свойственные престарелому князю спокойствие и мудрый юмор. Безумно уставший от затянувшегося земного существования, не раз призывавший смерть, он в последние дни, уже ничего не соображая, отчаянно цеплялся за жизнь, за бытие, из последних сил, инстинктивно пытаясь отсрочить, оттолкнуть то неотвратимое, что надвигалось на него…

«Вчера князь целый день спал, — записывал камердинер Вяземского Дмитрий Степанов 6 ноября, — но зато ночь была не хорошая: от 1 до 6 утра — он измучил меня. Утром посылал за М-me Баратынской, жаловался ей на прислугу, докторов, на княгиню… Лекарств принимать не хочет, ибо очень горько, а когда приехал доктор, то тому жаловался, что он спал три дня без просыпу и что ему не дают лекарств. Прошлая ночь была ужасная. Начиная от 9 ч. вечера и до следующего утра, до 6 часов он не спал, но время проводил в писании невозможных писем и в диктовке, понятной только для него самого. Ну и измучил же он меня! Ни одной минуты не дал покоя. Ужасно злой при этом. Упрекал, будто я сейчас был у княгини. Просто ужасный. После двухчасовой пробы писать самому письма он велел писать мне, при этом он лежал в постели, и сколько трудов мне стоило посадить его так, чтобы он мог писать. Наконец начал и что же? — вместо бумаги пишет по столу, потом спрашивает, где написанное?.. Потом он велел мне писать и стал диктовать по-французски…

Вздумал другую рубашку одеть, это тоже черта, которая показывает, что чердак не в порядке. Да, бедный князь совсем рехнулся, все, что говорит, — все нелепость, но большею частью он бранится, и это говорит гораздо чище, отчеканивая каждое слово. Бранится же он мастерски. Право, в этом искусстве он, пожалуй, выше его искусства литературного. Какая прискорбная сцена произошла у нас в доме на глазах всех; я думал, что с княгиней случится удар или разрыв сердца. Княгиня хотела ему, князю, помочь встать, а он в благодарность оттолкнул ее так, что она чуть на пол не растянулась. Ужасная истерика была последствием его безобразной выходки».

Состояние Вяземского быстро ухудшалось. Он страшно исхудал, ничего не ел, только пил чай. 7 ноября он читал в постели изданные Гротом «Сочинения и письма» Хемницера. Остановился на «Метафизическом ученике»:

Он раздраженно потребовал записную книжку и, лежа, карандашом написал: «Стихи Хемницера с одноглагольными рифмами своими можно иногда сравнить с подмоченным порохом. Стих осекается. Восприемный Грот слишком снисходителен и пристрастен к своим крестникам. Издание Державина и Хемницера труд почтенный и в русской литературе небывалый. Но в поэтах своих хвалит он часто, что вовсе недостойно похвалы. Поэт, великий поэт, Державин опускается нередко до Хвостова, если не ниже. Хемницер иногда вял и пуст до пошлости…» Эти шаткие, раздраженные строки — последнее, что было написано Вяземским. Старинные стихи Ивана Хемницера с «одноглагольными рифмами» — последнее, что он прочел.

В номере неслышно появлялись посетители — справиться о здоровье Вяземского. Приходили принцесса Баденская Мария Максимилиановна, княгиня Мария Аркадьевна Вяземская, Анна Лазаревна Баратынская — урожденная княжна Абамелек, прекрасная переводчица, которой князь посвятил два стихотворения (одно из них в далеком 1833-м)… Увидав приехавшего из Карлсруэ настоятеля храма Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня, о. Александра Андреевича Измайлова, князь неожиданно твердо отказался принять Святые Дары. Священник, знавший наизусть «Сельскую церковь» и «Чертог Твой вижу, Спасе мой…», много раз исповедовавший князя, подумал было, что ослышался. Но Вяземский, с необъяснимой улыбкой глядя на жену, произнес:

— И умираю-то я не так, как все!

Гордость, вечная его гордость, гордыня — не так, как все… Ну что ж, пожалуй, что и высший акт его творчества — не так, как все. Лозунг, под которым прошла вся жизнь Вяземского.

Вера Федоровна пришла в ужас. В Баден-Баден полетела телеграмма от императрицы Марии Александровны, которая умоляла князя исповедаться и причаститься. О. Александр увещевал князя: последними часами определяется загробная участь, в чем застал Господь, в том и будет судить… Но все было тщетно. Вяземский упрямо стоял на своем.

Загадку его предсмертного поведения раскрыл в своем дневнике П.И. Бартенев. «Княгиня Вяземская мучила своего мужа, — записал он со слов С, Д. Шереметева, — Вообще характер у нее невыносимый. Бедный князь Петр Андреевич приходил от нее в неистовство. Не задолго перед смертью он называл ее Жидовкою и восклицал: Позорная женщина! Нет сомнения, что если он не причастился перед смертью, то благодаря ее приставаньям. Когда она уходила из его комнаты, бывший при нем немец видал, как он становился на колени и молился».

Всю ночь и весь день 8 ноября ослабевший до крайности старый князь спал. На другой день у него продолжался сильнейший бред. Дмитрий прикладывал к его лбу мокрые салфетки: голова и руки (обычно ледяные) буквально горели. В бреду Вяземский метался, тянул камердинера за руки, стонал: «Дмитрий, я умру… я умираю, Дмитрий! Они хотят меня опоить! они опоят меня!..» — «Не беспокойтесь, ваше сиятельство, — терпеливо говорил слуга, — я буду с вами и если кто придет — всех выгоню вон, полицию позову…» Мало-помалу больной успокоился, его перенесли на диван. Врач померил умирающему пульс: 120. Вяземский тяжело и часто дышал. Послали за священником…

Ночью князь ненадолго очнулся и… тут же попросил записную книжку. Давний знакомый Вяземского Фридрих Шредер, приехавший в Баден-Баден из Дрездена, подал ему небольшой блокнот. Непослушной рукой старик вывел что-то карандашом и опять впал в забытье. Шредер попробовал разобрать три кривые, наезжающие друг на друга строчки, но не смог. Только отдельные слова: «сher», «moi»[122] …

Наступила пятница, 10 ноября. Около 11 часов утра в комнате, где лежал князь, находились Вера Федоровна, Шредер и Дмитрий. Именно он заметил, что дыханье старого князя стало реже и отрывистее. «В это мгновенье я взглянул на него, мне показались судороги в лице. Я бросился к нему. Княгиня сидела около изголовья, но была погружена в думу и ничего не заметила о происходившей перемене в князе, когда я подбежал… и сказал: «Князь кончается», — то она не могла сразу понять. Я повторил ей. Трудно описать ее горе и ужас. Когда я взглянул в лицо князя, то увидел, что рот, всегда открытый, закрылся, но лотом, мало-помалу, начал приходить в свое положение. Дыхание начало возвращаться, но кончина приближалась. Он боролся со смертью. Вдруг он издал звук глухой и полный ужаса, и все кончилось; он умер, но тело его было еще долгое время теплое, будто он заснул и спал непробудным сном».