Мир в XVIII веке - Сергей Яковлевич Карп

военный лагерь, Фридрих Вильгельм I («король-сержант»), а затем его сын Фридрих II создали блестяще выученную и хорошо дисциплинированную армию, действовавшую, как точный механизм. И хотя по размерам своей территории Пруссия занимала среди европейских стран лишь десятое место, а по количеству населения — тринадцатое, ее армия считалась одной из сильнейших в Европе. После войны за Австрийское наследство австрийцы, а после Семилетней — французы приняли на вооружение прусский опыт подготовки и организации своих вооруженных сил.

Во всех этих странах был осуществлен переход от практики размещения войск на постой среди населения к содержанию их в казармах, что способствовало повышению воинской дисциплины личного состава и расширению возможностей для его обучения. Введение униформы позволило улучшить контроль над солдатами и также благоприятно сказалось на состоянии дисциплины. Для подготовки квалифицированных офицерских кадров создавались военные школы, успешное окончание которых считалось, по крайней мере в инженерных войсках и артиллерии, даже более важным условием для последующей успешной карьеры, нежели родовитость.

В результате произошедших перемен война в XVIII в. стала несколько менее тяжким бременем для общества, нежели была ранее. Военные действия теперь велись относительно небольшими профессиональными армиями, существенно уступавшими по численности тем, что использовались в эпоху Людовика XIV. Так, если в войну за Испанское наследство на поле боя при Мальплаке (1709) 70 тыс. французов сражалось против 110 тыс. союзников, то в Семилетнюю войну при Росбахе лишь 25 тыс. пруссаков — против 50 тыс. французов и их союзников, при Лейтене 40 тыс. пруссаков — против 65 тыс. австрийцев, при Кунерсдорфе численность прусской и русско-австрийской армий составляла примерно по 50 тыс. В решающем же сражении Войны за независимость, при Йорктауне, франко-американская армия и вовсе насчитывала около 17 тыс., британская — 7 тыс.

Содержание менее многочисленных армий дешевле обходилось населению региона, ставшего ареной военных действий. Тем более что теперь практика такого содержания была существенно упорядочена: взимание контрибуций с местных властей положило конец тому массовому и бесконтрольному грабежу, которому ранее, в соответствии с принципом «война кормит войну», подвергали мирных жителей как свои, так и чужие войска. И хотя мародерство в той или иной степени продолжало практиковаться личным составом и регулярных частей и особенно иррегулярных, оно носило спонтанный характер и никоим образом не являлось результатом целенаправленной политики военного командования.

С фактическим исчезновением из европейской политики религиозных мотивов война лишилась былого ожесточения. Пленные больше не становились жертвами религиозного фанатизма своих противников и подлежали обмену в соответствии с точно установленными правилами. Исключение составляли, пожалуй, только войны на Востоке, где турки и европейцы проявляли по отношению друг к другу гораздо большую жестокость, чем та, которую допускали в отношениях между собой «цивилизованные» нации.

Вместе с тем при несомненном сокращении непосредственных издержек от войны для общества, война все же оставалась тем, чем была всегда — массовым смертоубийством, и люди, воспитанные на гуманистических идеалах века Просвещения, это хорошо понимали.

… Мне бы не досталось по очереди в поход, потому что я был младший капитан-поручик, но казалось стыдно в такое время жить дома и ежели не забавляться, по крайней мере, ощущать всю негу спокойнейшей жизни, тогда как товарищи мои должны были стоять под ядрами и лишаться последнего дыхания. Подействовал восторг мужественный и на меня. Я запылал и предался природному энтузиазму к славе. В мои тогдашние лета редко рассуждали о том, в чем состояла настоящая. Шум и треск оружия похищали ее место, и там только, казалось, обитала слава, где можно или свой череп дать раскроить, или разнести его другому во исполнение высочайшего манифеста…

… Всякий шел с радостию на войну. Иной хотел креста, чину, выгод, славы, а я вооружался из одного повиновения законам чести. Я не любил военного ремесла, ни его трофеев. Моя занятии, вкусы, склонности готовили меня более к жизни спокойного гражданина, и при таком расположении я, однако, шел резать людей. Вызов отечества сделан. Царь приказал, начальники нарядили, я плакал, — но покорялся. Я не искал отличий, но шел в ряду с теми, кои для них только и служат, искать своей смерти или дать ее другому. О как ужасно военное состояние! Но монархи этого не чувствуют, а войска — отоматы. (…) По малодушию моих лет, я тужил, что не поспел на сраженье и не схватил креста, но, подумавши хорошенько о сем и без излишнего энтузиазма, благодарил Бога, что он меня избавил от такого бесчеловечного позорища» (Долгоруков КМ. Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни, писанная мной самим и начатая в Москве 1788-го года в августе месяце, на 25-ом году от рождения моего / изд. подг. Н.В. Кузнецова, М.О. Мельцин. М., 2004. Т. 1. С. 185–186, 217–218).

Кроме того, война оставалась достаточно дорогостоящим предприятием, особенно для стран, ведущих колониальное соперничество. Строительство и вооружение флотов, снаряжение экспедиционных корпусов в колонии, а затем их снабжение ложились на государственную казну нелегким грузом. Еще более тяжким он становился, если стране одновременно приходилось воевать и в Европе. Для сухопутных же держав, хотя они и были свободны от расходов на колониальные экспедиции, положение осложнялось, если им приходилось вести военные действия одновременно на двух-трех фронтах. А в XVIII в. все наиболее значительные войны в Европе именно так и шли — сразу на нескольких театрах военных действий.

Война за Польское наследство

Это был первый военный конфликт, который наглядно продемонстрировал специфику геополитической ситуации, сложившейся после больших войн начала XVIII столетия. Тогда состав их основных участников еще более или менее четко отражал традиционно существовавшее деление Европы на Запад и Восток; и то, что было предметом спора на одном ее краю, напрямую мало затрагивало интересы обитателей другого. Теперь же, с возникновением единой европейской международной системы, уже любой конфликт — на Западе ли, на Востоке — имел самое непосредственное отношение к каждому из ее членов, ибо мог привести к нарушению общего баланса сил.

Вопрос о Польском наследстве активно обсуждался дипломатами европейских держав еще со второй половины 20-х годов XVIII в., когда саксонский курфюрст и одновременно польский король Август II предпринял ряд шагов, чтобы заручиться согласием соседних государств на передачу короны Пястов своему сыну, тоже Августу. В Польше, где монарха традиционно выбирали, идея сохранить престол за саксонской династией Веттинов встретила враждебный прием у наиболее влиятельных аристократических родов Потоцких и Чарторыйских, ведь избранный король гораздо больше зависел бы от магнатов, чем наследственный. Соседи Польши Россия, Австрия и Пруссия также предпочли бы видеть во главе нее более слабую фигуру, например португальского принца. Отчаявшись добиться