Дорога уходит в даль... В рассветный час. Весна - Александра Бруштейн

Я решила говорить с ней просто и открыто: когда я пускаюсь в хитрости и дипломатию, получается всегда удивительно глупо и неудачно. Поэтому я уважаю английскую пословицу: «Самая лучшая политика – честность».

Когда я вхожу к мадам Софье, у нее в комнате находится и ее муж – это меня успокаивает. И совершенно неожиданно разговор начинается в самом любезном и приветливом тоне:

– А, мадмуазель Яновская! Очень приятно. Садитесь, пожалуйста… Нет, нет, не в это кресло – там лежит мой корсет… И не в это, душечка, ради бога, – там наша проклятая кошка, она вот-вот окотится… вот сюда, прошу вас. Сейчас я покажу вам что-то очаровательное. – И, сняв с третьего кресла перекинутое через спинку платье, она показывает его мне, держа на весу. – Новое, сейчас из ателье! – любуется она сама. – К завтрашнему балу. Знаете, благотворительный бал в пользу сирот. Ваша мама там будет?

– Будет. Ее пригласили продавать в киоске цветы…

– Да. Ваша мама – красавица… Меня, конечно, не пригласили. Но зато такого платья у вашей мамы не будет! Посмотрите на него, хорошенько посмотрите!

Мне не нужно особенно приглядываться, чтобы увидеть, что платье мадам Бурдес – невероятная безвкусица. Оно того цвета, который по-французски называется «цвет раздавленной земляники», и сверху донизу вышито узорами из узеньких шелковых ленточек. Такая пестрядь, что глазам больно!

– Это платье из ателье Ярошинского! – говорит мадам с гордостью. – Ваша мама, конечно, у Ярошинского не заказывает?

Про себя я думаю: мама и так красивая. Куда тебе! Но вслух я отвечаю:

– Мама говорит: заказывать платье у Ярошинского для нее не по средствам…

Эти мои слова неожиданно доставляют мадам Бурдес огромное удовольствие.

– А для меня – по средствам! – говорит она с торжеством. – Да. По средствам!

И она снова перекидывает платье через спинку кресла.

– Я повешу платье в шкаф, – говорит ее муж.

– Оставь там, где оно лежит! – командует Зося. – Я потом сама повешу его!

– Ты можешь забыть. Тут запачкают… Такое чудное платье!

– Оставь платье, не трогай!

Разговор у мадам со мной вышел такой мирный, такой дружелюбный, да еще я, видимо, мазнула Бурдесиху маслом, доставила ей удовольствие, дав ей возможность почувствовать свое богатство. А я-то боялась, что я не дипломат! Нет, я, оказывается, дипломат!

Момент кажется мне подходящим. И я начинаю выкладывать мадам Софье то, с чем я к ней пришла:

– Мадам Бурдес, девочки учатся хорошо, ведут себя хорошо, разрешите им отпраздновать день рождения…

– Ну, а ваши родители, – сощурившись, спрашивает мадам, – они празднуют день вашего рождения?

– Конечно, это для меня самый веселый день в году! Гости, танцы, веселье!

– А это им по средствам? – продолжает мадам какимто «кусучим» тоном.

– Вероятно, да.

– Ну, знаете, если ваш папа может себе это позволить, значит, он богатый человек!

– Нет, – смеюсь я, – папа совсем не богатый. По вашим понятиям, он, наверное, даже бедный. Он трудится день и ночь, и то, что он зарабатывает, наверное, в сто раз меньше того, что есть у вас…

– Так почему же он позволяет себе такие расходы, если он нищий?

– А кто вам сказал, что мой папа нищий? Нищий просит милостыню, а папа работает!

Я чувствую, что порчу дело, говорю то, чего бы не надо было говорить, но нет сил, до чего меня раздражает эта злая баба!

– А почему вы вообще празднуете дни рождения? Почему?

– Ну, почему, почему… Мы – дружная семья, мы любим друг друга… Мы радуемся тому, что мы есть на свете! (Черт знает что я говорю!)

– А что он вам оставит в наследство после своей смерти, ваш добрый папа?

– Зачем вы так говорите! – вдруг сорвавшись, говорю я с сердцем. – Пусть он живет как можно дольше, мой папа! Нам ничего не нужно оставлять, мы тоже будем работать. И будем содержать наших родителей, как папа и его братья содержат своих стариков.

– Ну хорошо! – меняет вдруг разговор мадам Бурдес. – А какое вам дело до того, разрешу ли я праздновать день рождения Таньки и Маньки? Почему вы просите об этом?

– Я люблю Таню и Маню. Они хорошие, добрые, ласковые девочки, старательные, послушные… Я их люблю. – Я чуть не сказала: «несчастные», но вовремя сдержалась. Нет, я все-таки дипломат…

– Так… – говорит мадам неопределенно. – Ну, а Жозеньку моего вы не любите?

Ох, это коварный вопрос. Я на нем сверну себе шею…

И я отвечаю:

– Жозя – злой мальчик. (Нет, все-таки я не дипломат!)

– Ах, ах, ах! – вдруг насмешливо причитает мадам Бурдес. – Сейчас я сяду плакать: «Какое несчастье, мадмуазель Яновская не любит моего Жозеньку!» (Ох, как испортился разговор! Дипломат я – совершенно ясно – копеечный!)

– Ничего, – произносит мадам Бурдес с угрозой, – у Жозеньки будет такое состояние, что его будут любить все!

Мне бы уж молчать, правда? Так вот нет: я как с ледяной горы на санках качусь.

– За деньги никто никого не любит! – говорю я гордо.

Неуспех моего заступничества за Таню и Маню полный. Лучше бы мне не впутываться в это дело. Не только не помогла бедным девочкам, но еще и напортила. У, дура бестолковая!

Девочки провожают меня домой, и – самое горькое! – они же меня утешают.

– Ничего, – говорит Таня, – еще не все пропало.

Вдруг… Вдруг что-нибудь случится замечательное, а?

И она оказывается права. Это «вдруг» в самом деле происходит. Даже не одно «вдруг», а целых два.

Мы расстались с девочками в пятницу вечером. В субботу я простудилась, и мама заставила меня просидеть весь день дома и пить горячее молоко, так что я в этот день пропустила урок у Бурдесов. А в воскресенье, в самый день рождения, девочки прибежали ко мне рано утром, сияющие, счастливые: все устроилось!

Первое «вдруг»: мадам, конечно, забыла убрать в шкаф свой роскошный туалет от Ярошинского – он остался до утра на кресле. Ночью кошка окотилась на нем четырьмя детенышками. Мадам пришла в остервенение – она собственноручно утопила котяток в ведре. Но это не спасло дорогой туалет: он был испачкан, испакощен, нестерпимо вонял кошками, затейливые узоры, вышитые ленточками, были местами отпороты, оторваны. Поехать в таком платье на бал было невозможно.

Это очень расстроило мадам Бурдес, но, конечно, одного этого было бы недостаточно для того, чтобы смягчить ее ласковое сердце. Она бушевала, щедро раздавала пощечины, ругалась – вообще была «в своем репертуаре», как пишут в газетах и афишах.

Но тут произошло второе «вдруг». В этот же день, в субботу, фрейлейн Конни, которая в последнее время вела себя все более и более странно, окончательно сошла с ума. Она носилась по квартире в одной рубашке, то пела басом какие-то солдатские песни, то величественно говорила: «Знаете ли вы, кто я такая? Я германская императрица Констанция-Кунигунда-Розалинда, супруга императора Вильгельма Второго!» Увидев старика конторщика Майофиса, фрейлейн Конни бросилась к нему с криком: «Дядя! Это мой дядя архиепископ Майнцский!» Бедный Майофис – архиепископ Майнцский – спрятался от нее в уборной, заперся на задвижку и не выходил. В заключение фрейлейн Конни стала буйствовать, гонялась за всеми, размахивая кочергой, как алебардой, чуть не пристукнула Жозьку!.. Наконец за ней приехали из психиатрической больницы. Так и увезли ее: в одной рубашке и с кочергой, которую она не выпускала из рук.