За туманом - Михаил Соболев

А я мечтал совсем о другой жизни: взахлёб читал в «Юности» о подвигах полярников, покорителях Енисея. «Станцию Зима» и «Братскую ГЭС» Евгения Евтушенко помнил наизусть.

Поправляя запотевшие очки, на утренней пробежке выдыхал в промёрзший воздух:

…В самом сердце Братской ГЭС

чуть не акробатом

я,

глаза тараща,

лез

к люкам, к агрегатам.

А веснушчатые жрицы

храма киловатт

усмехались в рукавицы:

«Парень

хиловат!..»

«Никогда и никто мне не скажет, что я хиловат», — задыхался я, сгибая весла гребной «двойки». Сунулся было в секцию бокса, но туда очкариков не брали.

Неужели я так и буду всю жизнь перебирать бумажки? Поступлю в выбранный мамой институт, женюсь на понравившейся маме девушке? К сорока годам растолстею и облысею, как Анатолий Николаевич, начальник отдела. И все?!

Нет! Не бывать этому!.. Хочу туда, где настоящая жизнь, где

«…Над гуденьем эстакад,

над рекой великой,

над тайгой косматой,

над

техникой-владыкой.

Всё…

всё…

всё…

всё…»

А страна между тем менялась. Уже был отправлен в отставку Никита Сергеевич Хрущёв, который за время своего недолгого «правления» реабилитировал тысячи политических заключённых, освободил колхозников от «крепостного права», выдав им паспорта, и одновременно обложил налогами их так, что сельские жители стали пилить яблони и резать скот. Подавил восстание в Венгрии, расстрелял демонстрацию рабочих Новочеркасска, запустил первого в мире человека в космос и чуть было не «взорвал» планету в Карибском кризисе.

Оттепель плавно переходила в застой. Погиб Юрий Гагарин. Введены советские войска в Чехословакию. И певец-романтик Евтушенко пишет своё пронзительное «Танки идут по Праге».

Начал свой «прерванный полёт» Высоцкий. Огромные «ящики» бобинных магнитофонов, выставленные на подоконниках, ещё вчера встречавшие тебя лиричным:

«…И опять во дворе-е

Нам пластинка поё-ё-о-т…»,

теперь хрипели его голосом. Бард утверждал, что:

«…Петли дверны-ы-е многим скрипят, многим поют…»,

звал, тревожил, лез в душу, спрашивал:

«…Кто вы таки-и-е? Вас здесь не жду-у- т!..»

И кто же я такой?

На меня смотрел из зеркальной глубины широкоплечий двадцатилетний шатен: лицо тонкое, взгляд исподлобья, упрямая складка меж сросшихся бровей, высокий лоб, очки в роговой оправе…

Чего я стою как личность?..

А на работе продолжалась «писанина».

— Я механик, а не писарь, — пытался качать права в «кадрах».

— Куда направили, там — ваше место, там и будете работать, — отвечали мне.

Тогда я обратился за помощью в комитет молодых специалистов, написал письмо в Москву и таки добился свободного распределения.

— Давай-давай, изобретёшь «кувалдометр», — подначивали молодые сослуживцы, мечтавшие о диссертации.

Заручившись поддержкой Минобразования, я уволился из НИИ и втайне от мамы отправился в отдел по организованному набору специалистов при Ленгорисполкоме.

Выбрав из всех предложенных мне вариантов трудоустройства самую отдалённую точку на карте СССР, заключил трёхлетний договор на работу инженером-механиком рыбобазы Кривая Падь, располагавшейся на севере ордена Ленина Сахалинской области. Зарплата меня не интересовала; это — как раз тот случай, когда размер не имеет значения.

Наташка плакала… Я обещал писать, она верила, что приедет, как только устроюсь. Но оба понимали, что всё… Что ничего больше между нами не будет.

Когда вспоминаю подробности отъезда, в памяти мелькают, как в калейдоскопе, бестолковая базарная суета Московского вокзала, зажатый в материнской ладони смятый носовой платочек, дрожащие губы отца… И единственное на тот момент желание, чтобы поезд скорее тронулся.

Наконец платформа качнулась и медленно поплыла назад…

Локомотив, набирая скорость, помчал до Москвы. А там, после транзитной пересадки, меня ожидал ярко-красный, с начищенными латунными буквами, официально-праздничный фирменный поезд «Россия» сообщением Москва — Владивосток.

Что делает человека счастливым? Обладание предметом своего желания или всё-таки стремление к мечте и преодоление препятствий на пути её достижения? Желать или иметь?

Лёжа на вагонной полке уносящего меня в неизвестность скорого поезда и слушая печальный перестук колёс: «для че-го? для че-го,? для че-го?», я вдруг почувствовал себя слабым и беззащитным, осознал всю авантюрность затеянного приключения. Да, я вырвался из-под материнской опеки; не буду больше протирать штаны в отделе и поднимать руку на собраниях, говоря тем самым «одобрям-с». Но что меня ждёт впереди?

Смогу ли я, вчерашний маменькин сынок, уже завтра принимать решения без подсказки, совершать поступки самостоятельно и нести за них ответственность?

Неизвестность страшила. Да, я — Бур, но не потому, что такой уж непреклонный, а лишь оттого, что привык поступать наперекор маме. Эта привычка стала моей второй натурой.

Ох, уж этот слепой материнский инстинкт! Сколько он наделал бед, сколько поломал человеческих судеб. Миллионы остались на всю жизнь одинокими, не сумев разорвать путы искренней, всепоглощающей материнской любви. И даже те, кто нашёл в себе силы взбрыкнуть, до конца дней своих носят в душе шрам от золотого клейма родительской «заботы».

И по сей день, уже находясь в немолодом возрасте, я продолжаю яростно бороться с этой опекой, давно ставшей виртуальной. Вся жизнь, как пресечение попыток меня стреножить.

От кого бы ни исходило это желание…

В унисон моему настроению незнакомая женщина по радио протяжно, со слезой в голосе, просила «миленького» взять её с собой, обещая «…там, в краю далёком, стать ему женой…»

А как быть с Наташкой?..

Я ворочался на неудобной вагонной полке (матрас всё время сползал) и вспоминал:

— Слышь, Бур, — мы собирались отмечать день рождения дружка Валерки, и он подсчитывал количество гостей. — Ты с кем придёшь?

— Один, ты же знаешь, что с Ольгой мы расстались.

— Миш, ты посмотри на Наташку Смирнову. Она глаз с тебя не сводит, второй год ни с кем… девчонки хотят её пригласить…

Три года бродили с ней по улицам. Наташа жила во Всеволожске, и после занятий пешочком, ежевечерне, держась за руки, мы шли часа полтора до станции Пискарёвка… И всё никак не могли наговориться.

Потом, после распределения в разные конторы, я стал остывать. А, может, боялся потерять свободу…