Каторжанка - Даниэль Брэйн

Мне исполнилось семнадцать, и я поступила на химический факультет. Потому что составы, описанные в журналах, не попадали на наши прилавки. Потому что то, что попадало, бесповоротно портило волосы, как ни крути. Потому что я разрывалась между химией и биологией, потому что то, чему я могла научиться как парикмахер, было мало для того, чтобы делать все лучше всех.

Не стрижкой единой, думала я, рассматривая образы в глянце. Все, от улыбки до завитка. Стрижка требовала изменения цвета, цвет — новый макияж, макияж — общий образ, и так без конца, с учетом того, что все должно быть предельно просто, чтобы клиент мог сам это все повторить за двадцать минут перед выходом на работу.

Студенческие годы — веселые свадьбы. Рукописные плакаты, неровно нарезанная колбаса и встревоженная невеста: «Юленька, я к тебе!». И первые «Полароиды», и первое: «Кто тебе делал укладку? А макияж?».

И первый клиент с деньгами и большими запросами.

Диплом неорганика я положила в стол в кабинете и, переодевшись в халат, вышла в зал. Смешно, но мрачные бритые мужики, явившиеся узнать, кто у меня «крыша», задумчиво хмыкнули и привели ко мне матерей, жен, дочерей, любовниц и секретарш своего шефа. Запросы клиентов росли вместе с моими доходами и аппетитами профессионала.

В двадцать пять лет я получила первый патент на средство для щадящей завивки. В двадцать семь я, сама того не ожидая, оказалась на обложке профессионального журнала как победитель конкурса визажистов. В тридцать два года я моталась между семью салонами на родине и шестью — за ее пределами. В тридцать четыре провела первую лекцию в собственной школе. В тридцать шесть в мое кресло села настоящая голливудская кинозвезда. В мои сорок три года я и моя фирма скромно отметились в титрах очередного блокбастера.

Мне не было легко и просто, о нет. Меня, как и всех, трясли кризисы, настигали неудачи, финансовые ямы, кредиты. Я радовалась новой мебели — наступал дефолт, я заказывала новые средства — вводили ограничения на поставку именно этой марки, я набирала новых мастеров — объявляли всеобщий карантин. Я заключала аренду — сносили здание, я разрабатывала программу обучения — требовалась лицензия буквально за день до старта. Скакал курс валют, вставали контейнеры, в очередном перспективном средстве обнаруживали едва ли не яд. В салон влетали мужья клиенток, порой нетрезвые и невменяемые, обвиняющие нас всех черт знает в чем. Являлись незапланированные проверки и находили то, чего просто не может быть. И все это встречала я — с неизменной улыбкой, потому что я создаю настроение и меняю жизнь.

Я — демиург с брашем и хайлайтером. Та, кто сделает из вас, в конце концов, человека, которым вы сами хотите быть.

Я давно не смотрела на простых смертных. Мне звонили из киностудий, чтобы обсудить образ протагониста, мне писали на почту те, кому нужно было подчеркнуть мягкость или, напротив, суровость образа для одного-единственного выступления или предвыборных дебатов. Якобы случайно упавшая на лицо прядь волос, румянец чуть ярче, чем привычный, тень на виске, подчеркнуто острые скулы…

И все началось со стрижки моей сестры.

Если бы милые барышни знали, кто скрывается за очкастой туристкой в специально купленном дешевом купальнике… но я и добивалась того, чтобы меня никто не узнал. В отелях моего уровня я постоянно натыкалась на собственных же клиентов со всех концов нашей маленькой планеты. Их было не обмануть ни очками на пол-лица, ни бесформенной туникой.

Но в широких кругах имя мое было известно, облик — нет. И никто лучше меня не умел маскироваться.

— О-о, смотри, Юлия Гуревич! Боже, она совершенна! Икона стиля!

— Да на ней, наверное, одни трусы стоят больше, чем вся эта дыра, где мы остановились…

Слава богу, что это они о журнале, подумала я. Меня здесь нет и не будет еще пять дней. Я — обычная уставшая тетка, весь год копившая на эти якобы «четыре звезды». По крайней мере, здесь вкусно кормят.

— Прикинь? Гуревич под пятьдесят! А эта… ушла уже? Не дай бог мне так в ее возрасте обабиться…

Куда ты денешься, подумала я, вступая в прохладный холл.

Отель был трехэтажный, лифтов не было. Говоря откровенно, когда-то он был уровневой «пятеркой», в свое время здесь останавливались и шейхи, снимая целый этаж, но время пообтесало стены, сморило мебель. Что-то заменили, что-то ждало своей очереди. Я поднималась по лестнице, ощущая, как странно трясутся ноги.

Что?..

Стены покачнулись. Я схватилась за перила, судорожно вспоминая, как крикнуть врача. Мне всего сорок девять, слишком…

Внезапно не стало крыши. Яркое солнце ворвалось через просвет и больно полоснуло меня по глазам. Я зажмурилась. Лестница зашаталась, я вцепилась в перила, не понимая, куда бежать.

Я слышала крики — испуга, боли, отчаяния. Рушившийся мир был беззвучен — он швырял куски белого камня передо мной, за моей спиной, заметал все вокруг белой крошкой. Я заставила себя обернуться, кинуться вниз — пролет по дрожащей лестнице, площадка, бывшая стена. Доли секунды, прошли какие-то доли секунды… ноги несли меня за пределы этого ада.

Земля разошлась в нескольких метрах передо мной. Сперва узкая трещина, она становилась все шире, полметра, метр, с треском — наконец я услышала новый звук, лестница подломилась, и у меня не было больше опоры, кроме ступенек, висящих в воздухе. В белой крошке вертелся мир, я закрыла глаза, набрала в грудь воздуха. Я почувствовала, что куда-то лечу, бесконечно долго, на белый свет, яркий… солнце? Я снова смотрю на солнце?..

Стало тихо. Не было криков. Все замерло, ожидая конца. Я выдохнула, открыла глаза и ничего не увидела, кроме слепящего света, и не почувствовала ничего, кроме парализующего холода.

Раздалась быстрая барабанная дробь. Мне в ноздри ударил запах — кожи, лошадей и металла. Крови? Я сморгнула, потрясла головой. Тело стягивало странной одеждой, мне было жарко и холодно одновременно, и не успела я это понять, как в лицо мне швырнуло пригоршню снега, а следом ушли остатки тепла и кровь моя застыла в венах.

Я утерла лицо рукавом. Откуда на мне одежда? Свет исчез, проступили контуры впереди — невысокие здания, серое небо, площадь, безъязыкая толпа, посредине площади — помост, люди с одной стороны его и с другой, и что-то, напоминающее футбольные ворота, на этом помосте, и несколько болтающихся веревок с петлями на конце.

— За такие злодеяния — повесить! — разобрала я. Один из людей, стоящих на помосте справа, сомлел. На