Сердце мастера - Вера Арье

Карандаш Тристана порхал, схватывая с фотографической точностью ее тонкий профиль, крупноватый рот, очерченный яркой помадой, убранные в пучок волнистые волосы. Вот мужчина смеется, наклоняется к ней и что-то шепчет, незаметно прикасаясь пальцами к острому локтю. Она смущенно молчит, но всего через мгновение ее узкая стопа начинает скользить по истертому паркету навстречу его ботинку, а голова склоняется в едва уловимом кивке.

– Чем это ты занимаешься здесь, бесенок? – зычный голос мадам Кики́ выдернул Тристана из полузабытья в тот момент, когда его карандаш уже заканчивал свой фривольный танец по расправленной на полу салфетке. Она смотрела на него сверху вниз сквозь густо накрашенные ресницы, расправляя на округлом животе передник, украшенный вышивкой «ришелье» и витиеватой надписью «Chez Kiki». На ее коротковатых пальцах поблескивали разноцветные фальшивые каменья – из тех, которыми местные цыгане иногда расплачивались за обед.

Тристан вжал голову в плечи и попытался спрятать изрисованные салфетки, но опоздал: крепкая пятерня сгребла их с пола и швырнула на барную стойку. С кухни в зал выглянула обеспокоенная мать. Тристан поднялся и начал протискиваться к ней между столиков, с тоской осознавая, что это был его последний вечер, проведенный на этом липковатом полу за любимым занятием. Мать чмокнула его в макушку сухими губами и произнесла:

– Такие, как мы, везде лишние… Пойди, вынеси ведро да отправляйся домой, отец там совсем один. Вот, возьми… – она сунула Тристану сверток с еще не остывшей едой и пододвинула ногой ведро с овощными очистками.

– В моем ресторане за еду и гостеприимство принято платить! – резкий окрик хозяйки обжег Тристана, как пощечина. В руках она держала разрисованные им за этот вечер салфетки. – Но ты хорошая работница, Клотильда. А у мальчишки твоего определенно талант! Вот что… – мадам Кики развернулась всем телом к Тристану, обдав запахом здорового женского пота, смешанного с какими-то навязчивыми духами, – видишь эти рамки на стенах со старыми фотографиями? Я давно думала, что пора бы их сменить на что-нибудь… посовременнее. Вон тот плохонький столик в углу теперь твой! Садись и рисуй по вечерам, все, что видишь вокруг. Аккордеониста, малышку Лулу́ за стойкой бара, всю эту молодежь, что кутит тут ночи напролет, ну и остальных гостей… тех, что понаряднее. А уж твою мать я не обижу!

Домой Тристан бежал вприпрыжку. Его рисунки будут украшать стены самого роскошного заведения парижской «блошинки»! Надо срочно придумать, как их подписывать. Ведь у каждого художника должна быть своя монограмма…

Как пролетела промозглая зима, Тристан и не заметил – все вечера он проводил у Кики, а в выходные продолжал крутиться на толкучке. Под Рождество ему удалось даже продать пару собственных рисунков, оформленных в стиле романтизма – для этого пришлось потихоньку выдергивать пустые листы из раритетных книг, которыми торговал хромой Кристоф в своей букинистической лавке. На зернистой горчично-желтой бумаге зарисовки выходили объемными, но слегка размытыми, будто бы над ними действительно потрудилось время…

Между тем вокруг толкучки, которая постепенно начала превращаться из хаотичного уличного рынка в организованный крытый «аукцион», выросли новые жилые кварталы, сильно потеснившие «коренное население». К тому же поговаривали, что до Сент-Уэна скоро дотянут бетонную дорогу, которая уже начала окольцовывать Париж с юга. Первыми заволновались цыгане – их беззаконному и вольному житью приходил конец. На присвоенной ими сто лет назад территории затевалась масштабная стройка. Одним безликим мартовским утром случилось невероятное: приземистые цыганские кибитки с покатыми крышами, смахивавшие на «бюш де Ноэль»[1] о четырех колесах, снялись с насиженных мест и тронулись в путь. На их месте осталось лишь пепелище пустыря, покрытого грудами мусора, тряпья и объедков.

Возвращаясь поздним вечером от Кики, Тристан часто проходил через «цыганский квартал» – это был самый короткий путь к дому, да и принимали его там всегда дружелюбно. Нередко на пороге кибитки, позвякивая монистами, показывался кто-нибудь из женщин и угощал его когда куском пирога, когда подувядшим яблоком. Единственное, к чему Тристан ни разу не притронулся, так это к их излюбленному рагу из ежей – по весне цыгане охотились на «нигло», а затем жарили их на гриле или томили в своих котелках. Сейчас городок был пуст, уже неделю между поломанных оград гулял осипший ветер, гоняя по земле клочки бумаги и засохшие листья. Отовсюду доносился запах гнили и запустения.

Вдруг в зыбком свете единственного фонаря Тристан заприметил какое-то движение. Он сделал несколько неуверенных шагов, и ему показалось, что земля вокруг начала клубиться, как будто невидимый пахарь безжалостно вспарывал ее плугом, швыряя бурые комья к его ногам. Еще через мгновение воздух прорезал пронзительный писк! Тристан в ужасе отшатнулся – копошащаяся в куче мусора биологическая масса оказалась полчищем ошалевших от голода крыс, которые уже неделю рыскали по пустырю, подъедая все, что осталось после ухода цыган.

Мальчик попятился, наступая на рыбьи головы с выпученными глазами, изъеденные ежиные шкурки и полусгнившую картофельную кожуру, и вдруг услышал сдавленный писк прямо у себя под каблуком. В тот же миг его голень, защищенную лишь грубым, кое-как залатанным матерью носком, пронзила такая острая боль, что Тристан сорвался с места и, не разбирая пути, наступая на все мягкое, твердое, липкое, вязкое, живое и мертвое, понесся в сторону дома, слыша лишь, как свистит в ушах тоскливый ветер и заполошно бьется сердце…

Родителям о своем приключении Тристан решил не рассказывать – за неделю ранки от крысиных укусов почти затянулись, и он спокойно ходил в школу. Однажды, вернувшись домой после уроков, он почувствовал жар: капризная парижская весна всегда была сезоном гриппа и простуд – дело обычное. Тристан прилег и прикрыл глаза – они так нестерпимо болели. Когда отец пришел из мастерской, он обнаружил ребенка на полу – тот скрючился в луже собственной рвоты. Говорить он не мог: тяжело дыша, постанывая, мальчик мелко подрагивал всем телом, конвульсивно поджимая колени к животу. Отец перенес его на тахту, придвинутую к обклеенной газетами стене барака, и побежал за врачом – старик Леви жил за углом.

Через шесть дней, прошедших в тяжелой лихорадке, мальчик совсем ослаб, и тут лекарь признал, что дело не в гриппе – нужно срочно везти ребенка в клинику. Там, наконец, обнаружили еще воспаленные после крысиных укусов ранки и, сделав анализ крови, незамедлительно прописали пенициллин.

Тристан Леру смог вернуться домой лишь через месяц. После случившегося он часто недомогал, а в холодные дни жаловался на боль в коленях, и эта боль осталась с ним навсегда. Пораженные болезнью суставы причиняли ему ежеминутное страдание, но хуже всего было то, что кисти рук утратили былую подвижность и чувствительность. Мальчик еще пытался рисовать, но очень скоро отец, получивший вердикт врачей и осознавший необратимость случившегося, отвел его к хромому Кристофу – тому самому торговцу книгами и гравюрами, у которого Тристан когда-то приворовывал бумагу для своих романтических рисунков.