Дворянин Великого князя - Роберт Святополк-Мирский

Князь Иван Юрьевич прибыл в Новгород пятнадцатого января и, круто взявшись за дело, ровно за месяц успел привести его к покорности: сторонников Москвы умеренно пожаловал, противников жестоко казнил, порядок в городе навел, грабежи и злодейства пресек, причем без особых потерь в московской рати, да и то сказать — не от стычек с новгородцами, а от мора и лютых морозов больше погибло, в чем, конечно, виноваты бездарные полковые воеводы, хотя сто раз им говорено было: «Оденьте новичков! Они ведь свежего набора с южных степей и донских засек — привыкли к теплу», — так нет же! — пару сот раздетых молокососов зря положили, болваны, недоумки, головы бы всем порубить!..

К вечеру в пятницу донесли, что дело вроде бы слажено, воля великого князя в главном исполнена, хотя и возникли небольшие трудности, которые, впрочем, почти преодолены, ну, короче говоря, так все поименованные в списке враги схвачены, имущество их описано, великокняжеским казначеям передано, а вот что касается купеческого старосты Марка Панфильева, то тут…

Иван Юрьевич сильно осерчал, велел немедля подавать шубу да сани и поехал сам поглядеть, что там творится, ругая последними словами болвана сотника с какой-то деревянной фамилией, которому еще утром было поручено взять Панфильева и который теперь через гонца просил ни много ни мало, а всего лишь пушку, чтобы, дескать, разом с гнездом вражьим покончить, а то, мол, сопротивление оказывают жестокое и уже дюжина наших полегла… Нет, ну надо же до такого додуматься?! — в городе из пушки по купеческому дому палить, чтоб потом новгородцы веками байки рассказывали о том, как московиты целым войском один двор взять не могли! Да и не подумал, дурак, — а ну, грешным делом, сгорит домишко — кто тогда за добро старосты перед великим князем ответ держать будет — ведь нынче это уже наше, московское, казенное имение!

Тем временем сотник московского сторожевого полка Иван Дубина потерял уже пятнадцать человек убитыми, в том числе двух десятских, лучших из пяти оставшихся. Сотня и так уже давно не сотня, еще когда в поход двинулись, всего неполных восемь десятков было, да тут после Рождества Христова моровое поветрие дюжины две разом скосило — у других меньше, в иных сотнях вообще потерь нет, а у него вон как вышло. Да и что дивиться — одни новички с южных степей, к зимним походам непривычные — а ведь насильно ему всучили весь этот сброд — никак, нарочно подвели под монастырь, небось избавиться хотят, кому-то, видать, не угодил… Теперь вот еще пятнадцать рядком под забором лежат, вытянулись, закоченели, снежком припорошенные, да раненых полторы дюжины — кому воевать-то? А дом все не взят… Правда, людей панфильевских тоже десятка два побитых во дворе валяются, кой-какие еще шевелятся, стонут, кровь дымится на морозе — ничего, помрут скоро не от ран, так от стужи — помочь-то им некому — уцелевшие в дом отступили, а выйти не могут — ворота порушены и наши через пролом стрелы мечут, благо близко, без промаха. Плохо, однако, что сами шагу во двор ступить не могут, ибо и те недурно пристрелялись, кроме луков у них еще пищали из окон да бойниц палят — и как тут сладишь?! Не сдается староста окаянный, видно, насмерть стоять решил… Не-ет, — пушку сюда надо, только пушку!.. А тут еще раненый во Дворе воет жутко — да пристрелите же его кто-нибудь, чтоб сам не мучился и других не изводил! Матерь Божья, Пресвятая Богородица, помоги нам взять этот проклятый дом!..

Дока сотник Дубина отчаянно метался от пролома в воротах к укрытию за опрокинутыми санями, хрипло матерясь, простужено кашляя и постоянно вытирая рукавом красный отмороженный нос, — а из него непрерывно текло, отчего усы превратились в твердый ледяной нарост, — десятский левого края Василий Медведев спокойно сидел на снегу чуть поодаль, прислонившись к могучей сосне, и размышлял, не обращая внимания на неприятельские, стрелы со двора, которые время от времени с глухим стуком впивались в промерзший ствол дерева за его спиной.

А поразмыслить было над чем.

Уже давно, еще после второй неудачной попытки взятия приступом панфильевского двора, Медведей понял: здесь что-то не так.

Воины купеческого старосты вовсе не походили на захмелевших от меда и крови удальцов, упрямо решивших стоять до конца и биться насмерть. Не было в них ни бешеной, отчаянной ярости загнанных в тупик смертников, которые ни о чем не думают, ни жуткой холодной отваги безумцев, которые в душе уже простились с этим миром и теперь думают лишь о том, как бы утащить за собой на тот свет побольше врагов.

Ничего подобного не было.

Люди во дворе защищались хладнокровно, уверенно и толково. Но ведь они прекрасно понимали, что добровольная сдача — это жизнь. Пусть в ссылке, в бедности, в унижении, но — жизнь. А жизнь — это всегда надежда: вдруг завтра все изменится, все перевернется, ибо давно известно — Колесо Судьбы катится, вертится, гордых унижает, смиренных возносит — сегодня раб, завтра господин… А вот сопротивление с оружием в руках неминуемо вело к гибели в бою либо к жестокой казни оставшихся в живых — всех до единого, и притом вместе с родней, с женами да детьми — на что же они рассчитывают? Помощи ждать неоткуда. Из дома носа не высунешь — убьют на первом шагу; прочную высокую изгородь-частокол окружили плотной цепью московиты: взятие двора лишь вопрос времени — вот подойдет сейчас свежая сотня, и все — ни за что не устоять!.. Но они не суетятся, не делают вылазок, не пытаются прорваться сквозь кольцо окружения — они засели в доме, упорно защищаются и ждут.

Кого?

Или, быть может, чего?

И вдруг Медведев вспомнил — он уже видел такое однажды…

Да-да, это случилось во время осады захваченной татарами маленькой степной крепостишки, да и не крепостишки даже, а просто стоял эдакий крепкий домишко, тоже хорошим частоколом обнесен был — вот так же с рассвета осаждали, до самой ночи мучились, устали, решили — с утра уж точно со свежими силами возьмем, плотным кольцом окружили — мышь не проскочит, — караул выставили, спокойно легли отдыхать, а на зорьке — ку-ку! — пусто во дворе, и нет никого, сгинули татары, пропали, растаяли, как тают болотные призраки вместе с утренним туманом, и только остались в доме изувеченные тела литовских купцов, которые неизвестно как там оказались — в плен их, должно быть, давеча захватили, на выкуп рассчитывая, а уходя, замучили насмерть… Ну, правда, настигли потом тех татар — всех до единого посекли, никого в живых не оставили — очень уж обиделись за купцов тех, ни в чем не повинных, даром, что литвины…

Василий Медведев неторопливо огляделся по сторонам, высмотрел высокую сосну чуть поодаль, затем внезапно вскочил, пригнувшись, пробежал к ней и стал быстро взбираться вверх, стараясь держаться под прикрытием ствола.

Из дома это, конечно, тотчас заметили и начали упражняться в стрельбе из лука, однако, прежде чем они пристрелялись, Василий увидел то, что и ожидал: двор купеческого старосты, располагался почти на самом берегу реки, а на той стороне замерзшего Волхова, хорошо скрытая опушкой густого леса и, очевидно, совершенно невидимая отсюда летом, когда деревья покрыты густой зеленью, стояла маленькая неказистая хибарка с окнами, заколоченными крест-накрест досками — так себе, ничего особенного, ничейная, заброшенная развалюшка.