Свинец в крови - Рафаэль Кардетти

Лола встала на цыпочки и приблизила губы к моему уху. Ее язык дотронулся до мочки, и я почувствовал, как по моему затылку пробежала дрожь. После пережитого мною недавно разрыва Лола опять позволяла себе некоторые вольности.

— Я тут ни при чем. Хотя мне очень хотелось попробовать с настоящими пулями... Ты же знаешь, как я люблю все новое. Бертен сдрейфил час назад. Ясное дело, яиц не хватило.

— Стоило так меня пугать.

Лола пожала плечами. Видя, как она разочарована, я испытывал почти физическую боль, но я слишком хорошо изучил ее и не сомневался, что ей еще представится возможность поупражняться в стрельбе настоящими пулями по живой мишени. И, зная о том, как ловко она управляется левой рукой, я надеялся, что мне никогда не придется убегать от нее зигзагами.

Бертен подошел к нам с тарелкой пирожных в руке. На светлой рубашке выделялось пятно, похожее на звездочку. Чем-то оно напоминало награду, своего рода военную медаль. Настоящий орден Почетного легиона идиотов, выставляемый напоказ с гордостью, достойной ветерана вьетнамской войны. Осторожная Лола исчезла в тот момент, когда он приблизился ко мне.

Сэмюэль Бертен был американцем. На вопрос о своей профессии он отвечал: «Художник», — и при этом улыбался восторженно, как ребенок, уверенный, что в один прекрасный день станет пожарником.

При этом он не умел рисовать и уж подавно — писать маслом или ваять. Как многие люди, лишенные какого бы то ни было таланта, он компенсировал свою природную ограниченность воображением — бьющим через край, но часто вызывающим жалость.

Он стал первым, кто сделал из своего тела объект искусства. Со временем это превратилось в обычай. В восьмидесятых годах Орлан принялся переделывать свое тело, призвав на помощь весь арсенал пластической хирургии. Джефф Кунс показал себя во всей красе в объятиях супруги, бывшей порноактрисы. Тело стало обычным материалом, может быть, даже самым ходовым, ведь каждый мог им воспользоваться.

Но тридцать лет назад, десятого октября тысяча девятьсот семьдесят пятого года, когда Бертен встал под пули, выпущенные его помощницей из винтовки двадцать второго калибра в модной галерее в Сохо, на это еще никто не осмеливался.

На самом деле он ничего не планировал заранее. Он познакомился с девушкой несколькими днями раньше в паршивом баре Истсайда. Все объединяло их: он продавал наркотики, она их искала; он ненавидел джаз, она обожала диски «Пинк Флойд»; он мог цитировать целые страницы из Толкиена, она прочла в школе несколько страниц Керуака.

На этом солидном фундаменте мгновенно утвердилась их духовная общность. Слияние тел не замедлило придать конкретное содержание единению душ. Никто не смог бы отрицать, что это была прекрасная история непреодолимой любви.

Художественное откровение Бертена, что бы он там ни говорил, было следствием соединенного эффекта скверного героина и сексуальных излишеств предыдущей ночи. На допросе в полиции девица призналась, что специально целилась в сердце, стремясь избавить мир от кошмара, который сама только что пережила.

Несмотря на это очевидное доказательство здравомыслия, ей пришлось отсидеть немало часов в участке и пройти обстоятельную психиатрическую экспертизу. Бертен больше не пожелал ее видеть.

Он был тяжело ранен и чудом избежал смерти. Пуля застряла менее чем в пяти сантиметрах от сердца, и он провел следующую неделю в отделении реанимации Нью-Йоркского госпиталя.

При всем желании я не мог не увидеть в этом знак того, что дураки являются излюбленным объектом божественного милосердия. Еще два-три примера такого рода, и, может быть, на меня снизойдет религиозное прозрение.

Впрочем, оглядываясь назад, должен сказать, что такая идея могла прийти в голову только гению. Все модные газеты в течение нескольких месяцев комментировали этот «безумный перформанс», этот «хеппенинг неведомого жанра» («Вэнити фейр», 5 ноября 1973 г.). Критики единодушно приветствовали рождение «художника нового направления, объединившего флорентийский дух с поп-новациями» («Нью-Йорк таймс», 15 декабря 1973 г.).

Фотографии этой сцены, выпущенные ограниченным тиражом и с размашистой подписью Бертена, сделанной серебристым фломастером, разошлись за несколько часов.

На следующий день после выписки Энди Уорхол лично приветствовал Бертена на пороге «Фабрики», а затем он посетил вечеринку у Лу Рида — тот, верный своей репутации, не произнес за вечер ни одного слова, но, в знак своей дружбы, подарил Бертену мешочек с кокаином.

На той же неделе Бертен удостоился неслыханной чести сопровождать Дэвида Боуи во время еженедельного посещения Игги Попа в психиатрической клинике. Воспользовавшись этим, он поцеловался с Анджелой на заднем сиденье, когда «белый герцог» вышел купить сигарет и бутылку «Джонни Уокера» на дорожку.

Сэм Бертен урвал свои полчасика славы. Он жадно наслаждался ею и смаковал каждую крошку. Как и следовало ожидать, слава улетучилась так же быстро, как и возникла.

Через год он снова работал охранником стоянки на Манхэттене, и не узнавший его Уорхол кинул ему ключи от своего «мерседеса»-купе 300 SL выпуска 1954 года. Этот эпизод позабавил модное общество Сохо и вызвал затяжную депрессию у главного действующего лица.

Я познакомился с Бертеном двумя месяцами раньше через общую приятельницу, хозяйку галереи, которой он пытался впарить плоды своего возвращения на творческую стезю. Идея был проста: отпраздновать тридцатилетие того самого «хеппенинга» точным воспроизведением сцены, но на сей раз — в Париже, там, где скорее найдутся коллекционеры, которые захотят выложить крупную сумму за его творения.

Бертен прекрасно разбирался в рыночной экономике. Он знал, что само по себе его имя не привлечет на выставку ни единого клиента, и поэтому хотел предложить зрелище, настоящее американское шоу, действительно способное вызвать дрожь и повысить уровень адреналина в крови. Реалити-шоу, прямая трансляция.

Он вел себя, как шут, трясущий своими бубенцами у ног королей. Он развлекал богатеев в надежде, что они соблаговолят достать свои чековые книжки. Я, со своим рациональным умом, находил эту комедию нелепой, почти что жульнической. Но глубоко засевший во мне цинизм подсказывал, что дело вполне может выгореть.

Тем не менее вначале, когда он показал мне кое-какие свои работы, я воспротивился. По большей части это были чудовищные восковые скульптуры, изображавшие человеческих зародышей с крыльями или гримасничающих мадонн. Несколько неумелых прессовок, в которых угадывалось отдаленное влияние последних работ Армана, завершали коллекцию. Общими чертами творений Сэма были их уродство, пошлость и «непродажность».

Только перспектива неизбежного закрытия галереи, если в ближайшее время не удастся раздобыть какие-то деньги, заставила меня рискнуть.

В конце концов, может быть, если на эти штуковины брызнет кровь Сэма, они обретут ценность?

Тогда я организовал сеанс стрельбы и созвал на него, тщательно продумав пропорции, видных представителей общества и модных прихлебателей, а также необходимых потенциальных покупателей. Я разослал ровно шестьдесят пригласительных открыток, ни на одну больше. Само собой, держатели крупных счетов в надежных банках были бы желанными гостями.