Джон Сильвер. Возвращение на остров Сокровищ - Эдвард Чупак

Ты меня здесь не удержишь. Я не вожусь с трусливыми англичанами.

Дьявол швырял в меня шторма и сажал на мели, но я не поддался ни ему, ни его бесам. Кто же ты в сравнении с ним? Он столько раз пытался утянуть меня на дно, но я всегда перерубал тросы и наступал ему на копыта. Мой план прост. В день, когда мне суждено будет потонуть, я вызову его на бой, а потом обману. Он поскачет на меня во весь опор, а я поплетусь ему навстречу, будто с испугу. А как только он соберется меня схватить, подставлю ему костыль. Ник рухнет за борт, и все его чертово племя склонится передо мной. Я приговорю его к палубной службе — заставлю каждый день драить «Линду-Марию» от гальюна до кормы. Или отошлю в Лондон трубочистом — пусть каждый день любуется пламенем сверху, а нырнуть в него — ни-ни. Еще, конечно, можно посадить его в парламент — глядишь, наведет там шороху. Хотя это было бы благодеянием, а я не любитель их творить.

«Линда-Мария» — вот мой корабль. Соленые бродяги, что ходят на ней, кличут ее матушкой, ведь она им дорога не меньше. Кто ты такой, чтобы держать ее штурвал? Разве ты драил палубу, как я, день-деньской по приказу Черного Джона? Никак нет, сэр. Разве чинил паруса, сплеснивал канаты дюжину дюжин раз, пока те не становились до того крепки, что юнга мог на них виснуть? Ты ли скреб ее днище, избавляя от наростов порядочности, случайно прилипших в порту? Нет, сэр. Зато я о ней пекся. Разве выводил ее из торосов и рифов, где она могла получить пробоину? Разве ты приводил ее в гавань при свете луны, чтобы она показала себя с наилучшей стороны? Нет. Я мечтал о ней с самого первого дня, едва мальчишкой взошел на ее борт, и до того часа, как стал капитаном. Даже сейчас мечтаю, пока ты топчешь ее шканцы. Обшивка скрипит и ноет. «Линда-Мария» знает, что ты ее не стоишь.

Это — моя история, и если я пишу ее чересчур подробно, то лишь потому, что приятно вспомнить старые времена. Перо у меня в руке с английского корабля, который я взял на абордаж у берегов Акадии. Твой король должен был его хватиться. Помню, я обогнул Ньюфаундленд и нашел судно сидящим на мели после бури. После краткого нашего знакомства большая часть команды отправилась кормить рыб, а остальных я препроводил в трюм и впоследствии обменял караибам на орехи и сахар. У караибов своеобразные вкусы — им, должно быть, по нраву рагу из англичан.

Перо, которым я пишу, из павлиньего хвоста, а пергамент добыт на том же корабле. Раз он достоин твоего королька и его декретов, значит, и мне сгодится, Откуда чернила — не помню, но уверен, что их прошлое гоже примечательно. Они жидковаты, как английская кровь, и текут, но тут уж писец виноват.

У меня в каюте есть карты всех морей, которые я исходил, и всех берегов, какие грабил. С гордостью сообщаю, что все они мною украдены. Эту вот балестилью я позаимствовал у твоего соотечественника в прошлом сезоне, да сгниет он там, где потонул, — на берберийском побережье. На случай, если решишь его разыскать, он на корме, сообразно рангу, а его подопечные — много глубже. Здесь, внизу, балестилья бесполезна, но это ничего, потому что очень скоро я выберусь наверх, и все изменится. Твои горизонты меня не влекут. Они скучны и серы, друг мой. Скучны и серы.

Мой рассказ о времени и расстоянии.

Одни капитаны отсчитывают время по приливам, другие — по пройденному пути. Они определяют скорость, а расстояние находят из карт. Я предпочитаю бросать в воду водоросли, а еще лучше — пленных, особенно испанцев — разницы никакой. Твердолобые типы вроде Черного Джона бросали лаглинь с вертушкой и находили скорость по нему. Для меня и моей братии — слишком большой труд. Мы узнаем время по солнечным часам или склянкам. Если забудем их перевернуть, считаем, что оно остановилось, хотя никто особенно не задумывается на сей счет. «Линда-Мария» никогда не опаздывает к убийству.

Теперь о расстоянии. Кое-кто из капитанов меряет его по Солнцу и Полярной звезде. Некоторые заставляют марсовых высматривать ориентиры. Есть и такие, кто ходит вдоль берега и замечает путь по его очертаниям. Я же высчитываю расстояние по правой руке. Указательный палец, если ткнуть им в небо, составит два градуса к горизонту, а запястье — восемь. Вся ладонь — восемнадцать градусов, если поднять ее к облакам, звездам и черному флагу. Рука меня никогда не подводила, разве что в туман или, как сейчас, в лихорадку. Впрочем, скажу я, и расстояние не важно. Оно бежит у тебя между пальцев, как гитов, только ни к чему не крепится. Его через блок не пустишь и паруса им не подберешь.

Да, а еще это рассказ о Библии, золоте и сокровищах. И о предательстве.

Я начал его записывать в тот самый день, друг мой, когда ты запер меня в каюте. В правой руке у меня перо, в левой — кинжал. Я прокляну тебя в своих записях. Будь уверен.

Ты не сказал мне ни слова с тех пор, как убил моих людей. Ни единого слова — и это после стольких лет! Запер меня в моей же каюте, но я веду счет дням и, как настанет час, буду втыкать кинжал тебе в сердце по числу этих дней. Я засек время, когда твой прихвостень повернул ключ в замке.

Тебе следует бояться, потому что я за тобой приду.

В дверь стучат.

Кто это? Ты, капитан, или кто из моряков? Нет, я обознался. Это всего лишь твой увалень-юнга, которого ты послал меня истязать.

— Вам нездоровится, сэр? — спросил увалень.

— Это, знаешь ли, оскорбление со стороны твоего капитана — присылать тебя вместо того, чтобы прийти самому, — ответил я. — Так и передай. А еще передай, что он покойник. Не забудешь?

— Этого я ему не скажу.

— А если это приказ?

— Вы здесь больше не капитан. Капитан там, наверху.

— Невежа, открой дверь, я угощу тебя элем.

— Капитан велел никогда не открывать ее.

— У меня тут женщина.

— Неправда.

— Правда.

— Нет.

— Ну и зануда же ты.

— Капитан запретил мне говорить с вами. Он сказал, вы злодей.

— Я? Да я кроткий, как овечка.

Я не стал говорить увальню, что убью его, если он повернет ключ в замке, поскольку этим отпугнул бы навсегда. Хотя от увальней можно ждать чего угодно.

Между прочим, сомнительного удовольствия лицезреть его мне не выпало, он, наверное, болтался на марсе, когда ты на меня напал, но отчего-то его черты знакомы, словно мозоль на левой ноге: бесцветные водянистые глазки, за которыми — ни крупицы ума, лоб прямой, как подъем борта, приплюснутый нос и толстая шея, в самый раз для петли. Волосы черные и прилизанные — единственное, что придает ему значительности. Вот он — каприз природы: чего недостает внутри, то проявляется снаружи. Волос у твоего юнги в избытке, а вот ума — ни на грош.

Мне отсюда хорошо слышно, как он шастает взад-вперед по палубе, словно на ногах вместо пальцев обрубки. Пальцы рук у него толстые, как у всякого увальня: верно, у него не грудь, а бочонок. У него даже ремень есть, чтобы не сваливались портки и рубаха на пузе не расползалась. Он почти кругл, этот коротышка. Кузнец бы расплющил его, оказав тем самым услугу обществу. Впрочем, мне до этого дела нет…