Убийство в доме тетушки Леонии - Эстель Монбрен

— Ну, Эмильена, в чем дело? Говори, что случилось?

— Что случилось? А то, что секретершу убили. Она наверху, в своей комнате. Можешь сам пойти посмотреть. Я больше туда ни ногой. Никогда. Как подумаю, что была внизу, спокойно себе…

Она внезапно остановилась, как раз перед тем как произнести запретное слово. От волнения она чуть не выдала себя.

— Ты уверена?

— Еще бы. Я же ее видела, видела своими глазами, там, на полу… в луже крови, — добавила она, припомнив подходящее к случаю клише из читанных когда-то детективов.

— Ладно. Пойду туда. Всем оставаться на местах, — приказал Фердинан.

Те несколько минут, что он отсутствовал, были заполнены нескончаемым потоком бесполезных слов мадам Бланше. Ее не смог прервать даже приход жены дантиста, явившейся за новостями. Прямая как палка, Эмильена не отводила глаз от двери, застыв словно в ожидании приговора.

Наконец, после нескольких минут, показавшихся ей вечностью, полицейский вернулся, бледный и обескураженный, и объявил:

— Придется звонить в Париж.

— В Париж? — вскричала Эмильена. — В Париж! А почему не в Шартр?

— В Париж, потому что там наверху не Жизель Дамбер, Эмильена. Это не секретарша. Это председательница их американского общества, Прустовской ассоциации, как они себя называют.

— Председательница… мадам Бертран-Вердон?

Это было уже чересчур. Эмильену прошиб холодный пот, перед глазами все поплыло, стало трудно дышать. Ее костлявое тело без всякого сопротивления соскользнуло со стула, и она упала бы на пол, если бы сильные руки полицейского не подхватили ее.

В шестьдесят два года, в первый раз за всю свою жизнь, Эмильена Робишу потеряла сознание.

В это самое время Жизель Дамбер в третий раз безнадежно перетряхивала содержимое своей сумочки перед окошком билетной кассы на вокзале Монпарнас. Она была абсолютно уверена, что положила кошелек во второе отделение на «молнии». Очередь нетерпеливо бурлила. Недовольная мамаша все более раздраженно уверяла двух своих отпрысков — одного, вымазанного шоколадом, и другого, красного от злости, оба они хором орали «мама», — что «тетя вот-вот закончит». Элегантный господин в костюме в неброскую полоску и галстуке в тон явственно вздыхал. Другой, не столь изысканный, громко произнес: «Долго она будет возиться? Нам что тут, весь день торчать?» Наконец кассирша, закончив обличительную речь о недостатках кетлевочных петель для завершения края, адресованную напарнице, перевела взгляд на стеклянную перегородку, отделяющую ее от пассажиров, и рявкнула:

— Ну?

Жизель Дамбер подскочила и уронила очки, небольшую пудреницу, записную книжку, листочки которой тут же рассыпались веером, и серебряную ручку, тотчас же сломавшуюся. Воспользовавшись тем, что она согнулась в три погибели в тщетной попытке подобрать все сразу, мамаша вопящих деток, слегка оттолкнув Жизель, решительно устремилась к окошку и выпалила, размахивая карточкой с трехцветным флагом:

— Три до Шартра. Многодетная семья.

В этот момент Жизель вспомнила толкучку на станции Шатле, где она делала пересадку. Там была огромная толпа. Ее окружила компания подростков с орущим магнитофоном, которые отпускали сомнительные шуточки. Запах серы в метро был еще более невыносимым, чем обычно, и в спешке она неловко зацепилась сумочкой за угол сиденья. Любезный молодой человек, который помог ей освободиться, — она так горячо его благодарила — оказался воришкой!

Дожив почти до тридцати лет, Жизель Дамбер осталась наивной и по-детски застенчивой. Все считали ее высокомерной, но на самом деле она пребывала в состоянии непреходящего ужаса. Она редко улыбалась из страха показать зубы, которые считала слишком редкими, и носила юбки до щиколотки, надеясь скрыть длинные ноги. В ее семье — простой провинциальной семье из Турени, не слишком искушенной в детской психологии, — она всегда была на втором месте. Ее мать любила повторять, говоря о старшей дочери: «Ивонна — просто красавица». Красавица сразу после школы вышла замуж за студента-медика, который стал знаменитостью в области ревматологии. У них было трое прелестных детей, огромная квартира в центре Парижа, домик в Альпах и вилла на Лазурном берегу. Они много путешествовали. Ивонна всегда была на пути из Египта, уезжала в Токио, собиралась присоединиться к Жаку в Америке, стриглась у Лазартига,[3]чемоданы ей дарил сам Вюиттон…[4]и все остальное в том же духе. Надушенная и улыбающаяся, она, казалось, только что вышла из шкатулки с драгоценностями, и когда у нее спрашивали, что она поделывает, она отвечала, в зависимости от обстоятельств, вкрадчивым мелодичным голосом: «По возможности ничего» либо «О, я рисую по эмали». Именно так. Она создавала очаровательные сценки, переливающиеся разными красками, которые так восхищали детей, — куклы, сидящие на подоконнике, тропический сад с немыслимыми цветами, экзотические животные, весело гоняющиеся друг за другом. Последняя ее серия была совсем иной. Острова.

«У Ивонны никогда бы не вытащили кошелек в метро», — подумала Жизель, понуро выбираясь из очереди и пытаясь осмыслить весь ужас ситуации. «Потому что она никогда не ездит на метро», — добавил внутренний голос, к которому Жизель ни за что бы не прислушалась, если бы не то, что случилось сегодня ночью. Она взглянула на расписание. Поезд уходит через семь минут. Она никогда не ездила без билета, но выбора не было. Слишком многим она рискует, если не приедет вовремя. Имя Селима так явственно прозвучало в ушах, что Жизель дрогнула. «Селим сказал бы мне: садись в поезд», — подумала она. Как автомат, она пошла к платформе № 22, гордо игнорируя компостеры кричащего оранжевого цвета, и выбрала вагон для некурящих.

В вагоне было мало народу, и она устроилась поближе к проходу, чтобы, едва завидев человека в униформе, спрятаться в туалете. Она слегка расслабилась и даже позволила себе прикрыть глаза. «Селим, Селим». Одного этого имени было достаточно, чтобы на глаза навернулись слезы, которым она не могла дать воли.

— Извините.

Ограничившись этой краткой репликой, высокий стройный мужчина (она тут же узнала запах лосьона после бритья, мгновенно отбросивший ее на два года назад — «О соваж», она помнила зелень флакона, она помнила…) непринужденно уселся напротив нее у окна, положил на сиденье книгу, название которой Жизель не могла прочесть, и развернул газету. «Мог бы найти другое место, — подумала она с легкой досадой. — Мест достаточно. Будет ехать против движения». Она задумалась, не пересесть ли ей… Поезд дернулся как раз в тот момент, когда она собиралась встать. И она осталась там, где была. Пассажир напротив, полностью погруженный в чтение газеты, закинул ногу на ногу и вздохнул: возможно, его расстроили новости, которые он только что прочел.