Вкратце жизнь - Евгений Бунимович

Самого деда Исаака помню плохо.

На фотографии – упитанный дошкольник (я) и сухонький благообразный старичок (дед) на скамейке у Патриарших прудов, куда бабушка выводила его “подышать воздухом”.

Я еще мало что соображал, когда дед уже мало что соображал (альцгеймер). Дед то и дело терялся, мы бегали по окрестным переулкам, в конце концов находили. Он стоял, прислонившись к стене дома. Указывая палкой на осторожно обходивших его москвичей и гостей столицы, дед сообщал им бесстрастным шепотом, что все они – жулики.

Дед Исаак навязчиво повторял одну и ту же историю про то, как пришел главный жулик, а с ним много других жуликов. Когда главный жулик умер, другой жулик стал главным, он привел новых жуликов, уничтожил старых… И так далее.

Много позже, уже после смерти деда, до меня дошло, что он несколько абстрактно, но в целом довольно точно излагал таким образом краткую историю ВКП(б).

Новейшую историю страны, где мне предстояло взрослеть и жить.

В Москве, где дед успешно осваивал роль канцелярской скрепки, неожиданно сделала карьеру баба Роза, ставшая активной сподвижницей Крупской в деле ликвидации неграмотности и организации школ рабочей молодежи.

Среди сподвижниц была у бабы Розы подруга. Во время совещаний в Наркомате просвещения они время от времени перекидывались ехидными репликами на идиш.

Жизнь спустя в книге воспоминаний о Крупской, где был и бабкин сусальный текст, баба Роза с сильно запоздавшим ужасом прочла в соседних мемуарах, что, еще будучи секретарем большевистской “Искры” и всячески способствуя возгоранию пламени как в супруге, так и в Российской империи в целом, Надежда Константиновна выучила идиш и польский, поскольку немало писем приходило на этих обиженных царизмом языках.

И стало быть, она исправно улавливала все бабкины шпильки.

Однако бабу Розу не только не выгнали за чуждые каждому советскому человеку реплики, но даже и наградили несколько позже орденом Ленина – за то, что во время войны с неожиданной энергией она чуть не в одиночку смогла эвакуировать пресненских детей за Волгу, в Елатьму.

На старости лет баба Роза сама уже плохо помнила, за что именно получила Ленина на грудь, однако заветный орден не снимала практически никогда, потому как благодаря платиновому профилю вождя проходила без очереди к врачу в поликлинике и к инспектору в райсобесе.

Каких именно детей она вывозила? Когда? Почему? Этих подробностей семейная легенда не сохранила. Наверное, в начале войны, в дни московской паники. Знаю только, что никто по дороге не пропал, не заболел.

Недавно на излете встречи с читателями в кунцевской библиотеке (ехать не хотелось) ко мне подошла самая древняя из дюжины слушавших меня интеллигентных старушек, назвала бабушкино имя, спросила, не родственница ли.

Оказалось – одна из тех девочек, которых бабушка тогда спасала. Она держалась за мой рукав и тихо плакала.

Почему я испытал в тот момент только неловкость? Почему ни о чем ее не расспросил?

Изначально баба Роза была учительницей математики, но я не помню, чтобы когда-нибудь она пыталась чему-нибудь меня научить. И даже не помню, чтоб она проявляла особый интерес к детям (в частности, к нам, своим внукам). Наверное, это связано с тем, что основную часть жизни баба Роза прослужила грозным наробразовским инспектором.

К нам они с дедом наезжали по выходным. Вроде как в гости, но все же это больше напоминало плановую инспекторскую проверку.

Мама эти регулярные инспекции очень не любила. А я был совсем не против, поскольку после торжественной церемонии разоблачения (пыльники, шляпы, перчатки, галоши) прямо в коридоре мне вручалась дежурная шоколадка “Красный Октябрь”.

Старший брат, как все студенты и аспиранты оттепельных времен, постоянно крутил на своем магнитофоне десятки раз переписанные, перемотанные с бобины на бобину, подклеенные специальным вонючим клеем (часто рвались) коричневые пленки с любительскими записями кумиров тех времен – бардов.

Когда Высоцкий в очередной раз прохрипел, как по дороге в Мневники Голду Меир он словил в радиоприемнике, как-то впроброс выяснилось, что с Голдой Меир, премьер-министром Израиля, так раздражавшего наше миролюбивое государство, что мы разорвали с ним всяческие отношения, включая дипломатические, баба Роза некогда, еще в Киеве, была хорошо знакома (жили по соседству).

Советского пионера, коим я тогда был, такие скрещения судеб ошеломляли.

После смерти деда баба Роза долго жила одна у себя на Спиридоновке в комнате с большим эркером, где у нее размещался зимний сад с фикусом, подаренным благодарными вечерниками.

Перед телевизионным ящиком с крохотным экраном стояла заполненная водой линза, худо-бедно увеличивавшая изображение. Бабушка смотрела через линзу телепередачи, а я – с обратной стороны линзы – на нее, на мутноватую люстру, на худосочный фикус, на портрет деда на стене.

Баба Роза старела, грузнела, плохо соображала, почти не выходила из дому. Мы по очереди завозили ей продукты и пили с ней чай с пряниками.

Переезжать она отказывалась, привыкла жить самостоятельно, но звонили в панике соседи (забывает выключить свет на кухне, а если газ…).

Вместе с бабушкой мы старательно перевезли к нам весь ее нехитрый скарб: шкаф, буфет, кровать, люстру, фикус, расставили и развесили в специально выделенной комнате вроде бы точно так же, как было у нее на Спиридоновке.

Надеялись, что так она легче перенесет перемену обстановки.

Но баба Роза на новом месте сразу очень сдала, к жене моей Наташе по причине модной тогда короткой стрижки обращалась “молодой человек”, просила: “Молодой человек, вот вам телефон моего сына, позвоните ему. Здесь у вас все хорошо, но пусть он меня заберет домой”.

Наташа звала сына (то есть моего отца), он пытался что-то объяснить. Не получалось. Она угасала.

Похоронили бабу Розу возле деда, в Вострякове, на еврейской стороне.

Фотографию деда на черном лабрадоре памятника поменяли на другую – где они вместе, рядом, на скамейке у Патриарших.

Отца моего баба Роза родила в 1917 году. Том самом.

Накануне ночью большевики ворвались в Киев, потом город еще многократно, чуть не ежедневно, переходил из рук в руки – белые, красные, зеленые, жовто-блакитные, невесть какие.

Папа продержался на этом свете дольше, чем его ровесница советская власть, и в отличие от нее всегда находился в здравом уме и трезвой памяти. Когда ему было за восемьдесят, сокрушался, что память уже не та и на лекциях в университете ему приходится заглядывать в конспект, а это неловко.

В летнюю сессию отец еще успел принять у студентов экзамены и в начале июля, оказавшись первый раз в жизни в больнице, больше всего переживал, что не успел принять пересдачи у двоечников.