Картинки деревенской жизни - Амос Оз

Услышав «не здесь, не здесь», гость встал, слегка качнувшись. Его обезьяньи руки касались коленей. Он извинился, выбрал иное направление и опустил свой зад, упрятанный в широкие, не по размеру, штаны, на указанное ему место — деревянную скамью по другую сторону садового стола. Это был деревенский стол, сработанный из древесных плит, обструганных только с одной стороны и напоминавших железнодорожные шпалы.

Арье было очень важно, чтобы его больная мать не увидела в окно ни самого гостя, ни его спину, ни даже тень его на фоне виноградных лоз. Поэтому он усадил адвоката в такое место, откуда тот не был бы виден, а услышать канторски-масляный голос Мафцира мать не смогла бы из-за своей глухоты.

2

Три года назад Наама, жена Арье Цельника, уехала к своей лучшей подруге Тальме Грант в Сан-Диего и не вернулась. Она не написала ему прямо, что решила оставить его, а сначала осторожно намекнула: «Покамест я не возвращаюсь». Спустя еще полгода она сообщила: «Я все еще остаюсь у Тальмы». А затем: «Нет необходимости, чтобы ты продолжал ждать меня. Я работаю с Тальмой в студии, где возвращают молодость». А в следующем письме: «Нам с Тальмой хорошо вместе, у нас похожая карма». И наконец: «Наш духовный учитель считает, что будет правильно, если мы с Тальмой не откажемся друг от друга. С тобой будет все в порядке. Ведь ты не сердишься?»

Гила, его замужняя дочь, написала ему из Бостона: «Папа, я советую тебе для твоей же пользы: не дави на маму. Начни новую жизнь».

И поскольку между ним и его старшим сыном Эльдадом давно уже прервалась всякая связь, а кроме распавшейся семьи, не было у Арье ни одной близкой души, решил он еще в прошлом году продать квартиру в Хайфе, на горе Кармель, и вернуться в Тель-Илан, в дом своей матери. Он начал жить на доходы от сдачи двух других квартир в Хайфе и полностью отдался своему хобби.

Так он обрел новую жизнь, как и советовала ему дочь.

В молодости служил Арье Цельник в морских коммандос. С раннего детства не знал он чувства опасности. Не боялся взбираться на высокие скалы. Не пугал его вражеский огонь. Но с годами развилась у него острая боязнь темноты и пустого дома. Потому и решил он в конце концов вернуться и жить с матерью в старом доме на окраине Тель-Илана, доме, где он родился и вырос. Розалия, мать его, была девяностолетней старухой, согбенной, глухой и молчаливой. Большую часть времени она не мешала ему заниматься домашним хозяйством, не беспокоила его указаниями или вопросами. Иногда Арье задумывался о том, что мать может заболеть или стать настолько беспомощной, что не сможет обходиться без постоянного ухода, и он вынужден будет кормить ее, обихаживать, менять памперсы. Можно пригласить сиделку, но тогда будет нарушен уклад дома, а его жизнь окажется открытой чужому взгляду. А бывало, что он надеялся — или почти надеялся — на скорое угасание матери: тогда у него появится разумная и морально оправданная возможность поместить ее в подходящее лечебное учреждение. И весь дом окажется в его распоряжении. Стоит пожелать, и он сможет привести сюда новую красивую женщину. Или не приводить женщину, а принимать разных молодых девушек. Можно будет снести внутренние стены, обновить весь дом. Начнется новая жизнь.

Но пока что в этом темноватом старом доме в мире и тишине жили двое — сын и мать. Каждое утро приходила домработница, приносила продукты по заранее составленному списку, убирала, мыла, варила и, подав матери и сыну обед, молча уходила восвояси. Большую часть дня мать проводила в своей комнате, перечитывая старые книги, а Арье у себя в комнате слушал радио или мастерил самолетики из легкого дерева.

3

Гость вдруг улыбнулся улыбкой пройдохи, словно подмигнул хозяину дома: давай, мол, согрешим вместе? Но при этом крылось в улыбке и опасение: не обернется ли это предложение наказанием для него?

Мягким голосом он спросил:

— Простите, с вашего позволения, нельзя ли мне немного вот этого?

И поскольку ему показалось, что хозяин дома кивнул в знак согласия, налил себе гость из стоявшего на столе стеклянного кувшина воды со льдом и кружочками лимона. Налил в единственный имевшийся стакан, стакан Арье. Прижал свои мясистые губы к кромке стакана и уничтожил его содержимое пятью-шестью шумными глотками. Налил себе еще полстакана, вновь с жадностью проглотил и стал оправдываться:

— Прошу прощения! Все очень просто: ведь здесь, на вашей замечательной веранде, просто не чувствуется, до чего же сегодня жаркий день. Очень, очень жарко сегодня. Очень! И тем не менее, несмотря на ужасную жару, место это, несомненно, полно очарования! Тель-Илан воистину красивейший из поселков во всей нашей стране! Прованс! Не Прованс! Тоскана! Леса! Виноградники, дома сельчан, которым более ста лет, красные крыши, такие высокие кипарисы! А теперь, как вы считаете, мой господин? Будет ли более удобным для вас, если мы еще немного поговорим о красоте? Или вы позволите без всяких околичностей перейти прямо к нашей маленькой повестке дня?

Арье Цельник сказал:

— Я слушаю.

— Семейство Цельник, потомки Леона-Акивы Цельника, — вы были, если не ошибаюсь, одними из самых первых в этой деревне? Основателями? Самыми что ни на есть первыми? Не так ли? Девяносто лет назад? Даже почти сто?

— Звали его Акива-Арье, а не Леон-Акива.

— Конечно, — воодушевился гость. — Семейство Цилкин. Мы весьма уважаем вашу великую историю. Не просто уважаем. Почитаем! С самого начала, если не ошибаюсь, появились в этих местах два старших брата — Борис и Симон Цилкины, которые прибыли сюда из маленькой деревушки где-то под Харьковом, чтобы создать совершенно новое поселение тут, в сердце дикого края, вблизи пустынных гор Менаше, которые упомянуты еще в Ветхом Завете. Ничего здесь не было. Голая степь да колючки. Даже арабских деревень в этой долине не было — они располагались только где-то далеко за холмами. Затем прибыл младший племянник Бориса и Симона Леон, или, если вы настаиваете, Акива-Арье. А потом, по крайней мере так повествует история, поднялись Симон и Борис и вернулись в Украину, в свою Харьковскую губернию. А там Борис зарубил топором Симона. И только ваш дедушка — дедушка? или прадедушка? — только упрямый Леон-Акавия настоял на своем и остался здесь. Не Акавия? Акива? Прошу прощения. Акива. Короче, получается так: оказывается, что мы, семейство Мафцир, тоже из Харьковской губернии. Прямо из гущи харьковских лесов! Мафцир! Возможно, слышали? Был у нас один — известный синагогальный кантор Шая Лейб Мафцир, и был еще один — Григорий Моисеевич Мафцир, очень большой генерал в Красной армии. Очень, очень большой генерал, но Сталин его взял и убил. Во время чисток тридцатых годов.

И тут гость встал и двумя своими ручищами шимпанзе изобразил солдата расстрельной команды, вскинувшего винтовку. Он воспроизвел звуки, напоминающие ружейную стрельбу, обнажив при этом передние зубы, острые, но не слишком белые. Улыбаясь, он вновь уселся на скамейку, словно был вполне доволен успешным исполнением казни. Арье Цельнику показалось, что этот человек, пожалуй, ждет аплодисментов или хотя бы ответа на свою слащавую улыбку.