Написать президента - Лев Горький

очутился между двумя молодцами, и мы тут же тронулись с места, стремительно, но мягко, за что моя утроба, истерзанная переживаниями и алкоголем, оказалась весьма благодарна.

— Куда вы меня везете? — ухитрился спросить я почти своим голосом.

— Куда начальство велело, туда и везем, — ответил правый молодец.

Левый нажал кнопочку на двери, после чего окна разом потемнели, а спереди, отделяя нас от водителя, поднялась глухая перегородка. Столица растворилась во мгле, исчезла, и я ощутил, что тоже исчезаю, растворяюсь вместе с ней, погружаюсь в густой инфернальный туман, из которого доносятся крики умученных тираническим режимом невинных жертв.

***

Из машины меня извлекли так стремительно, что я успел лишь сообразить — мы за городом. Прямо перед нами обнаружился даже не особняк, а настоящий дворец: мраморная лестница с широкими перилами, аккуратные клумбы, на которых цвели астры размером с кулак боксера-тяжеловеса, сверху нависали башенки, слепо блестели огромные окна то ли на трех, то ли на четырех этажах.

Это мало напоминало пыточные застенки…

Меня не столько вели, сколько тащили под руки, так что широченных ступеней я коснулся ногами буквально пару раз. Открылись громадные двери, третий молодец — клон предыдущих — кивнул моим провожатым; в зеркале, окаймленном золоченой рамой, отразилось мое лицо, белое и помятое, как простыня после ночи разврата, мелькнули всклокоченные черные волосы и выпученные глаза.

Да, беременным и впечатлительным такое лучше не показывать.

На ноги меня поставили в довольно скромном кабинете, перед столом размером с бильярдный, разве что без луз. И на меня поднял блеклые глаза человек, чье лицо я прекрасно знал, поскольку оно мелькало в телевизоре не реже какой-нибудь Пугачевой или Урганта.

Землянский, секретарь самого…

— Это тот писака? — спросил он.

— Так точно, — ответил правый молодец. — Улица Героев, дом семь, квартира сто. Горький Лев Николаевич.

Меня зовут так на самом деле, и папа у меня был Горький, и дед был Горький, и прадед был — еще до того, как Алексей Максимычу вздумалось обзавестись звучным псевдонимом. Только это не мешает сетевым идиотам обвинять меня, что я ради вымышленного имени нагло скрестил двух великих прозаиков земли русской.

«Еще бы Пушкиным назвался! Или Чеховым! Ради пиара эти писаки на все готовы!» Коз-злы зар-разные!

— Выглядит не очень, — протянул Землянский. — Ну ладно, писатели они такие. Причешите его хотя бы.

О горе тебе, блудница Иезавель, ибо занесло тебя в вертеп язычников! Чего им надо?

Я стоял, выпучив глаза, а два «пса кровавого режима» орудовали гребешком, пытаясь уложить мои кудри. Я знал, что задача это сложная и болезненная, и терпел, как и положено отважному свободному творцу.

Но коленочки у меня подергивались и «тварь дрожащая» внутри молила об эвакуации. Через ближайшее доступное отверстие…

Ой, мама, не хватало еще обделаться прямо тут.

— Ладно, сойдет, — прервал экзекуцию Землянский. — Ведите его за мной.

Неприметная дверь в стене распахнулась сама собой, и я окунулся в полумрак другого кабинета, очень-очень большого. Приветственно колыхнулись тяжелые бордовые шторы, лукаво улыбнулся со стены огромный портрет товарища Сталина, и я услышал глуховатый голос с акцентом: «Попытка не пытка, ведь правда, товарищ Берия?»

А вот хозяин кабинета встретил меня без улыбки.

Его лицо знал не только я, но и весь мир, и звали его по-разному, кто «безумным дедом», хотя выглядел он на диво моложаво, кто «кровавым тираном», а большинство просто по имени-отчеству, Борисом Борисовичем. От звуков его фамилии нервные британские телеведущие падали в обморок, у отдельных либеральных политиков случалась истерика, и половина мира поклонялась ему словно злому богу, винила во всех неприятностях, от плохой погоды до кашля у любимой собачки.

И вот я стоял перед ним, словно маленький беззащитный зверек перед огромным удавом.

— Добрый день, Лев Николаевич, — сказал президент. — Присаживайтесь, будьте добры. Оставьте нас.

Последняя фраза предназначалась Землянскому и «молодцам из ларца».

Мы остались в кабинете вдвоем, и я мгновенно вспотел — от волнения и страха. Захотелось спрятаться под стол, чтобы только ускользнуть от этого изучающего взгляда, спокойного и невероятно уверенного.

Этот человек знал себе цену, и безумия в нем было не больше, чем жалости в голодном аллигаторе.

— Вы наверняка догадываетесь, что пригласили мы вас не просто так, — проговорил Борис Борисович, и в глазах его мелькнула насмешка.

Я вспотел повторно — о да, этот мог знать, что за ненаписанный роман хранится у меня на ноуте, над чем я страдаю по вечерам, терзая клавиатуру, мозг и томик Библии. «Голем Вавилонский». Эту задумку я вынашивал два года, и месяц назад наконец взялся за написание, чтобы укрыть под аллюзиями на времена пророка Даниила описание нашей ужасной современности, отвратительной реальности, в которой мы вынуждены обитать.

Как взялся, так и наполнился мозг мой цитатами из пророческих книг.

— Э… ну… да, — выдавил я.

Свободный творец во мне поднял лапки, «тварь дрожащая» окончательно взяла верх.

— Вы нужны нам как профессионал, как писатель, — сказал президент.

Что?

Нужны? Как профессионал? Нам?

Я ощутил, как от удивления приподнимается крышка моего черепа и бьют из-под нее струи пара, унося бешеное напряжение, в котором я провел последний час, рассеивают страх и неуверенность.

— Ведь вы писатель? — уточнил Борис Борисович. — Финалист «Громадной книги». Лауреат «Национальной бессмыслицы», трехкратный обладатель Гран-при премии «Опять 35», двукратный победитель конкурса «Расчеши язвы общества пером прозаика». Всё верно?

Титулы и звания, которыми я, восходящая звезда русской литературы, так гордился, прозвучали из его уст несколько странно, будто не имели вообще никакой ценности, были цветастыми фантиками, поддельными порочными побрякушками…

— Верно, — кивнул я.

Дрожь ушла, но на смену ей пришло любопытство. Что такой человек может хотеть от меня?

— Так вот, — президент кашлянул. — Вы понимаете, что со временем у меня очень плохо. Его просто нет.

Я автоматически кивнул — ну да, угнетением своего народа, тиранством, всяческими злодействами и подрыванием основ западной демократии нельзя увлекаться «на полставки», это занятие серьезное, с ненормированным рабочим днем.

— Поэтому сам я заняться этим делом не могу. Но оно очень сложное и важное. Необходимо… — Борис Борисович сделал паузу, и меня поразила догадка — он что, волнуется? — …необходимо написать мои мемуары. И мы думаем, что вы с этим справитесь.

Челюсть моя не просто отвисла, она упала на пол, пробила его и рухнула в подвал, где наверняка стояла аккуратная дыба, а на полочках были разложены инструменты пыточного искусства — кусачки, испанские сапожки, иглы и сверла. Нет, такое не может происходить на самом деле. Маша ушла, я напился и вижу чудовищный сон.

Я ущипнул себя за руку, да так,