Монки и Бабочка - Мария Герани

секретаршу. Большой свет он оставил везде, кроме кабинета, а в кабинете зажёг старомодную настольную лампу. И стал ждать.

Клиент опоздал на сорок минут, ввалился с белым картонным пакетом в руках, расхристанный и весёлый, пах то ли коньяком, то ли виски и от возбуждения говорил без умолку:

— Дорогой вы мой, вы не представляете какая это удача. Голову даю на отсечение, и подумать не мог, что всё так быстро закончится. Эта баба мне все нервы вымотала. Чёрт дёрнул на ней жениться. Чёрт, точно говорю. Но если договор — всё, слово своё держит. Да не нужен мне второй экземпляр, потом ей отдадите. Не обращайте внимания, она и не такие штуки откалывала. Шутка это, понимаете. Подписал, вот смотрите, подписал. Давайте теперь коньячку, отметим это дело. Я и стаканы захватил. Ох, какое облегчение! Помню, мы с ней в Париже все кладбища облазили, под землю спускались на кости смотреть, черепа протухшие. Это у неё юмор такой чёрный.

Лавров сначала вздрогнул, потом поморщился, а клиент продолжал нести что-то про Майорку, пальмы и освобождение. Сейчас перейдёт на «ты» и полезет обниматься.

— Вы позволите? — Лавров отошёл к окну в спасительную темноту. — Тут душновато.

— Валяй-валяй, — засмеялся клиент, разливая коньяк.

За окном во дворе под одиноким тополем тёплым светом горел фонарь. Лавров потянул шпингалет. Невесть откуда взявшийся ветер вырвал раму из рук, чёрным крылом взметнулась занавеска, накрыла с головой. Где-то хлопнула дверь. Лавров тут же закрыл окно, обернулся и увидел, как дрожит мелкой дрожью в световом пятне рука клиента со стаканом. А головы-то у него и нет: она катится, подпрыгивая, на большой свет, в приёмную. И пачки денег из опрокинутого пакета вываливаются вслед за ней на пол.

А ведь она мне соврала, подумал Лавров, когда шок немного прошёл. Его бывшая тоже врала — по мелочи, но его это задевало. Это были не те тайны, из-за которых стоило врать. Ладно — эта тебе не жена, и люди обманывают друг друга, что поделаешь. Каждый раз он убеждал клиентов не врать ему как адвокату, но они всё равно врали. Но сейчас-то зачем? Вот, предположим, задумала ты убить мужа. Зачем сообщать постороннему человеку, как ты его убьёшь? Договор этот дурацкий зачем было подписывать? Зачем убивать таким странным способом? Зачем подставлять его, Лаврова? Ладно, муж, но я-то тебе что сделал? Господи, как она вообще это провернула!

Лавров прислушался. Тишина в кабинете стояла, как на кладбище. Он слышал только своё неровное дыхание. Клиент уже осел в кресле, безвольно руки уронил. Стол был заляпан кровью. Лавров машинально похвалил себя за педантичность: договор он по привычке сразу убрал в ящик. А если бы не убрал, его бы обязательно спросили, что лежало на этом чистом от крови прямоугольнике. Ковёр почти не забрызган, только узкая цепочка следов, оставленная скачущей головой, ведёт в приёмную. Впрочем, микроскопические брызги могли быть где угодно. Теоретически даже на нём самом, хотя он стоял далеко. Рискуешь, Лавров. Но больше всего крови, как ему показалось, было на деньгах. Зачем клиент их принёс?

Так, ладно. Предположим, меня в кабинете не было. Убийца мог залезть в окно, или выйти в него. Как — это уже не моё дело, но окно должно быть открытым. Лавров отвернул шпингалет, протёр его и ручку носовым платком. Чтобы больше не возвращаться, он вытащил из стола папку — нужно сунуть её в архив: кабинет, скорее всего, опечатают, а там вряд ли посмотрят. Стараясь не наступать в кровь, он выбрался в приёмную.

Голова клиента лежала у самого выхода в маленький коридор. Лаврова передёрнуло, но он поймал себя на мысли, что это ему на руку — если на ботинках останутся микроследы. С какой же силой она отлетела! Итак, меня в кабинете не было, потому что я был на кухне. Что я там делал? Готовил кофе под коньяк для себя и клиента, потому что секретарша уже ушла. Двери в кабинет и приёмную были открыты, отпечатки можно не стирать. А вот с ручек входной двери — придётся. Лавров выглянул в общий коридор. Никого. И камер тут, слава блогу, нет. Хоть в чём-то повезло.

Рядом с кухней была дверь в архив. Прежде чем спрятать чёрную папку среди множества других, Лавров заглянул в доверенность и запомнил её адрес. Адрес был подмосковный. Когда его выпустят — а его выпустят! — он сразу поедет туда. Теперь — кухня. Он гордился, что у него в офисе есть кухня — маленькая, зато почти как дома. Он купил в неё кофемашину и без клиентов кофе пил только здесь. Лавров вставил капсулу в аппарат и, когда знакомый запах ударил ему в нос, наконец, почувствовал абсурд происходящего.

Он упал на стул и долго смотрел в одну точку — имитацию сучка на ламинате. Кто она? За что ему, Лаврову, этот кошмар сюрреалистический? Он стал вспоминать их встречу, запах талого снега, чёрно-белый монохром петербургской зимы. Вот она знакомо двигает плечами, словно сбрасывает с себя что-то. Стоп, ещё раз. Движение головы, плечи, руки… Он вспомнил. Это было не более дико, чем всё, что с ним произошло — что-то вроде вишенки на торте. В школе их водили в кино на девчачий, как считали мальчишки в его классе, фильм «Мария, Мирабела». Но Лаврову тогда понравилось, как мультяшные герои преодолевают себя — лягушонок, наказанный феей за ложь, светлячок, чьи ботинки чуть не сожгли его самого, и бабочка, которая боялась летать. Она была похожа на бабочку.

Лавров выдохнул и ещё раз обдумал аргументы. Оставался последний штрих, чтобы дорисовать картинку. Он приготовил две чашки кофе, уронил их на входе в приёмную, где на него смотрела потухшими глазами отрезанная голова. Перепрыгнул через неё — говорю же вам, гражданин следователь, в шоке был! — и снял трубку офисного телефона.

Следователь смотрел на Лаврова как на обезьяну в цирке — с восхищением и любопытством. Только челюсть всё время подбирал, чтобы не вываливалась. Ты смотри, что делает! И ботиночки у гада фирменные.

— А скажите, как могло произойти, что вы ничего не слышали? Ну, вот совсем ничего.

— Кофемашина шумит, знаете ли.

Лавров следователю даже сочувствовал. Лавров тоже не поверил бы человеку, который метит в свидетели такого дикого убийства и ничего не видел. А в то, что этот человек сообщник убийцы, — ещё как! «Но ты меня, пожалуйста, отпусти. Не потому что у тебя на меня ничего нет, а потому что мне очень-очень нужно».