Светлые воды Тыми - Семён Михайлович Бытовой

сказал мне пожилой удэгеец. Он был в меховом жилете, без шапки. — Вон там, видишь, дом товарища Мунова.

— А кто такой Мунов?

— Как же так, в Сиин летишь, а нашего товарища Мунова не знаешь?

— Поверьте, не знаю.

— Все равно прямо к нему иди. Его дом всегда открытый. А захочешь, ко мне вечером заходи. Тоже гостем будешь. Наш брат удэ гостю всегда радый.

— А как зовут вас?

— Пеонка Зинзай, — и добавил: — Мунова спроси, он про меня тоже кое-чего расскажет тебе...

2. «Вот какая картина...»

Все, конечно, знают о белых июньских ночах в Ленинграде, но мало кто видел голубые февральские ночи в Уссурийской тайге. Только выйдет из-за горного кряжа луна — и до самого дальнего горизонта разливается сказочное сияние.

Девятый час вечера. На дворе мороз в сорок градусов. За окном трещат сосны. В комнате, где мы сидим с Муновым, светло как днем.

— Пожалуйста, запиши в книжечку, а то не будет картины, — советует Иван Константинович, и его крупное, тронутое оспой лицо улыбается. — Спросишь, конечно, откуда к нашим удэге достаток пришел? Артель «Охотник»! Коллективный труд! Вот откуда! В старое время удэге был, я тебе скажу, раб у тайги, а теперь он первый хозяин. Теперь мы тайге каждый год план показываем: что должна зимой давать, что летом. На все план есть. Круглый год артель статьи дохода имеет. Слушай хорошо, а то не будет картины.

Сначала пиши, что в артели «Охотник» всего девяносто человек. Скажешь, мало, да? Правильно скажешь. А где больше взять? Негде больше взять. На всем белом свете, считаем, удэге около тысячи человек. Из них, считаем, половина живет на реке Хор, в Гвасюгах. Немножко — на Самарге. А наших, бикинских удэге, считаем, четыреста человек. Так ты, пожалуйста, откинь женщин, детишек, стариков, студентов. Больше триста человек. Особенно у нас детишек много стало. Остается, я тебе говорил, девяносто человек. Да? И вот какую они картину дают.

Первым делом — охота. Это декабрь, январь, февраль, немножко март. Сдали пушнины государству на десять тысяч пятьсот рублей. Это тебе, главным образом, соболь. За ним идет выдра. Потом — бурундучок, колонок, белка, медведь-белогрудка. Его бьем больше на мясо. Другая зимой большая статья дохода — клепка. Бочкотара. Понял? Кедр зимой колкий, как рафинад, любой диаметр ствола легко колем. Заготовили двести двадцать тысяч штук клепки. Прибыль — десять тысяч семьсот рублей. Потом идет ягода — голубика. Отправили осенью во Владивосток двадцать две тонны. Доход — больше семи тысяч. Потом кедровые орешки. Тоже большой спрос имеют. Кушал в Ленинграде орешки? Это с наших уссурийских кедров орешки. Отправили в город шесть тонн. Получили четыре тысячи.

Дальше с тобой пойдем. Бархат тоже статья дохода. Заготовили сорок тонн коры амурского бархата. Опять тебе восемь тысяч. Ты, пожалуйста, запиши, а то не будет картины. Еще дальше пойдем. Панты. Знаешь, что такое панты? Молодые рога изюбра. Понял, да? Сдали пятьдесят пар. Были такие рога, что по сотне рублей пару платили. Потом — женьшень. Знаешь женьшень? Корень жизни! Дал прибыль всего пятьсот рублей. Его искать долго надо, а людей у нас мало. Потом рыбы сдали восемь тонн. Почти две тысячи рублей. Потом мясо: кабан, медведь, сохатый. Около восьми тонн. Тоже сумма была. Еще гаолян. — Тут глаза Мунова суживаются от хитроватой улыбки. — Жалко, стихи не пишешь, гаолян хорошо бы в стихи пошел. Слушай, как было дело. Посеяли горсточку семян. Через пять лет большая статья дохода выросла. Теперь у нас на целый гектар гаолян растет. Веники вяжем. Тоже большой спрос. Прежние годы в край веники из центра завозили. А теперь удэге веники в продажу пускает. Старухам работа есть. Сидят себе, курят, веники из гаоляна вяжут. Платим старухам двадцать копеек за веник. В день можно пятнадцать штук связать. Три рубля. Ну, скажи, пожалуйста, разве гаолян в стихи не пошел бы? — Он закуривает, делает глубокую затяжку, щурит от дыма глаза. — Устал, наверно? Ладно, будем итог подбивать. — Он хватает со стены детские счетики. — Смотри, за прошлый год артель «Охотник» имела прибыль семьдесят две тысячи рублей. Думаешь, тайгу далеко берем? Совсем близко берем, под самым боком берем. А почему под боком берем? Мало нас, удэге, вот почему!

Кто-то стучится в дверь.

— Заходи, пожалуйста! — приглашает Мунов.

Входит Сусан Геонка, вместе с которым я летел.

— Вот еще статья дохода пришел, — весело смеется Мунов. — Начальник пасеки. Раньше удэге никогда пчелой не занимался, а теперь артель «Охотник» и пчелу завел. Верно я говорю, Сусан Чафузович?

Геонка, несколько сконфуженный, нерешительно отвечает:

— Однако, верно!

— Так ты угости его, пожалуйста, бархатным медом, — говорит Мунов. — Он в городе живет, а там, сам знаешь, бархатный мед не бывает...

Таков Мунов — человек умный, энергичный, самозабвенно влюбленный в родную тайгу. Сам он нанаец, но местные нанайцы и в прошлом мало отличались от удэге. Кочевали по Бикину и его многочисленным протокам. Селились в небольших стойбищах, жили в общих юртах из древесного корья. Эти ветхие жилища были настолько бедны, что охотник, застреливший крупного зверя — лося, кабана или медведя, — оставлял добычу на месте и перетаскивал сюда юрту со всем своим скарбом.

С того счастливого дня, когда Мунов навсегда покинул лесное стойбище, прошло, по его словам, тридцать лет. Он сбросил с себя одежду из выделанной шкуры сохатого, впервые помылся в бане, надел новый костюм и уехал в Ленинград, в Институт народов Севера, что был на Обводном канале.

— В Ленинград поехал вместе с женой и детишками. В первый раз в такую большую дорогу поехал, через всю страну, — рассказывает Иван Константинович. — Помню, все боялся заснуть, чтобы чего-нибудь не пропустить. Из окна вагона глядел — голова от всего кружилась. На остановках покупал молоко и черемшу. Детишки молоко пить боялись, а черемшу так ели, что весь вагон диким чесноком провонял. Проводник ругался. Только на пятый день стали детишки молоко пить. Интересно тебе? Да? А когда к Байкалу подъехали, омулей им купил. Так целый праздник был у них от этих омулей. Думали, что никогда больше рыбы не увидят, и вдруг — на тебе, увидели! Десять