Пять минут между жизнью и смертью - Галина Владимировна Романова

И не раздавайся странный грохот из комнаты – квартира являлась однокомнатной, это он установил молниеносно, – можно было подумать, что квартира необитаема.

Обитаема-то была, да. Но почему-то ему сразу показалось, что тот, кто громыхал сейчас в комнате, не живет тут.

Почему так подумал? Да проще простого было догадаться.

Искал что-то – раз. Искал, выворачивая ящики шкафов на пол, торопился, значит. Если бы не торопился, действовал бы аккуратно. Через слово матерился. И матерился, строго контролируя звук и интонацию. Наверняка боялся, что его услышат. Остерегался!

А станет ли человек, ищущий что-то в своем жилище, контролировать так себя? Будет ли выбрасывать вещи на пол, если можно сделать это по-другому, аккуратно складывая их на стул, к примеру? Станет ли возмущаться громким шепотом, если можно орать в полное горло?

Нет! А этот и шептал, и ящики выворачивал, значит, был не у себя дома. Вероятно, это был вор!

Сделав такое открытие, на которое ушло чуть больше десяти секунд, он едва не рассмеялся в полный голос. Сунул руку за пуфик, придвинутый к платяному шкафу. Вытащил оттуда дорогой кожаный портфель, который приметил, едва войдя в прихожую, сделал осторожный шаг назад, прикрыл дверь и быстрым шагом двинулся вверх по лестнице.

Чердак заперт не был, он этого не знал, пошел просто наугад. Глупо было не воспользоваться представившейся возможностью. Он влез туда, быстро осмотрел содержимое портфеля, оно его порадовало и заинтересовало. Прошел метров десять по чердаку, добрался до двери, которая должна была вывести его на улицу через другой подъезд.

Беспрепятственно спустился сначала с чердака, затем на первый этаж, так же вышел, так же ушел. Портфель почему-то не выбросил. Жалко было, больно кожа была мягкой и шелковистой, больших денег стоила. Да и не разобрался пока в истинной ценности содержимого, если честно. Купил по дороге большой непрозрачный пакет, сунул туда портфель, отнес домой и потом уже решил прошвырнуться немного.

Любил он, ну любил разложить перед собой на столе трофеи и полюбоваться ими, прежде чем расставаться с ними. Если сразу не выбрасывал, то всегда в дом нес разглядывать. А затем уж…

Портфель, заполученный им сегодня, показался ему необыкновенным. Толком вот рассмотреть не успел, что именно, но что-то его заинтриговало. И тут же мысль шальная принялась в голове толкаться: а не этот ли портфельчик тот незадачливый матерщинник искал, а? Не его ли пытался обнаружить на дне ящика в шкафу под одеждой? Думал, что портфель там, а он…

Правду говорят, если что-то хочешь понадежнее спрятать, прячь на видном месте. Портфель не мог упасть за пуфик, не резиновый мяч, не закатился бы. И щель между шкафом и пуфом была незначительной – сантиметров пять, а портфель со всем его содержимым никак не меньше десяти сантиметров в толщину в самом низу.

Значит…

Значит, портфель был нарочно спрятан хозяином. И спрятан на самом видном месте у входа. И очень удачное место, на его взгляд, было выбрано. Пуф был сооружен мебельщиками в виде грибка. Крышка съемная. Расстояние между крышкой и шкафом в пять сантиметров, а между основанием пуфа и шкафом – все пятнадцать будут. Вот хозяин туда портфель, стало быть, втиснул, крышку закрыл. И не видно почти. А если и увидишь, то подумаешь, что просто так втиснули туда, чтобы под ногами не мешался.

Только он так не думал теперь, когда мозгами пораскинул, млея под нежным августовским солнцем.

Такую дорогую вещь обычно принято на полке держать либо на хромированный крючок пристраивать. Что же так небрежно задвигать в самый угол? Чтобы не приметил никто?

Так оно все и было. И значит, тайна какая-то в том портфеле хранится, раз его кто-то спрятать пытался, а кто-то найти.

Какая тайна, а? Какая тайна?!

Она была его четвертой женой. Нелюбимой четвертой женой. Трех предыдущих – Сашу, Машу и Наташу – он тоже не любил. Вроде и хорошими все четыре были женщинами, и красавицами, и умницами, и с образованием, и с корнями достойными, а вот поди ж ты – не любил, и все.

Хотя у последней, у четвертой, – у Лерки Кнутовой – родословной никакой не имелось. Дворового происхождения она была, как частенько ей напоминали. Мама с папой из простых, из рабочих. Бабушки и дедушки тоже не на графской постели были зачаты, так что, кроме образованности, красоты и ума, Лера ничем похвастаться не могла.

– Ты не должна забывать об этом, дорогая, – начинал обычно свой лекционный час за завтраком ее благоверный. – Другие жены мужу если не состояние приумножают, то хотя бы родословной похвастать могут, а ты…

Конечно, это не было системой. Он не каждый день ставил ей на вид. А лишь тогда, когда она пыталась тихо взбунтоваться, то есть не послушаться, пропустить мимо ушей его нравоучения или не явиться к назначенному времени туда, где он должен был ждать ее. Случалось, и не раз, что он и сам забывал о назначенном свидании, но то был он. Он имел право на забывчивость. Она – нет.

Вот тогда-то Виталий Станиславович Сетин и принимался играть в педагога, равнодушным голосом выговаривая ей в течение получаса – сорока минут.

– Если бы ты была мне безразлична, я не стал бы тратить на тебя время, это ты тоже должна понимать, – завершал он обычно беседу. – Всем спасибо, все было очень вкусно.

Всех было двое: Лера – его четвертая жена. И домработница, воспитывавшая Виталика с детства и так и не сумевшая расстаться с ним, хотя и годы уже не те, и сноровка не та, и зрение село до такой степени, что могла на рукаве его сорочки нечаянно складочку загладить.

Он тогда и ее не щадил, замечания делал. И Оксана Петровна, испуганно дернувшись, будто он ударил ее, принималась лихорадочно оправдываться и совать рассерженному Виталику новую сорочку. А он начинал тут же капризничать, дуть губы, ворчать, что опаздывает.

Лера в такие моменты со вздохом удалялась на другую половину дома.

А ну как не сдержится да сорвется на крик. А ну как наговорит ему всего-всего, чего он заслуживает. А ну как шлепнет Виталика по его капризно вывороченному рту. Что тогда?

Что могло быть тогда, Лера Кнутова не знала. По обоюдному соглашению и условиям брачного контракта они должны были жить тихо, мирно, благопристойно. И никаких таких сцен в этом доме происходить не должно было.

Кто-то из предыдущих жен Виталика попытался выразить свой протест – а не протестовать было просто невозможно – очень громко, истерично, со слезами. Виталик с недоуменно вздернутыми бровями все это дело выслушал, ничего не сказал, уехал куда-то. Вернулся потом с адвокатом и грузовичком, который вывез из его дома жену и ее вещи.

Он никогда не оскорблял в женщине женщину, никогда не поднимал на нее руку, даже, кажется, не изменял своим женам никогда, потому что некогда было. Но он их и не любил.

И когда он завершал свой лекционный час словами, что Лера ему не безразлична, ей всегда хотелось расхохотаться ему в лицо.