Так тихо плачет супербог - Компэто-Сан

«ретазь», что означает «цепь». Когда-то Ретазевск служил местом тюрем и ссыльных монастырей, откуда и получил своё лестное прозвище.

Ретазевск располагался в низине меж двух рек, Сосна и Красивая Меча, что неподалёку от городов Орёл и Данков. Годы неловко искололи его дыханием частной собственности. Рядом с массивами Дворцов пионеров выросли яркие грибы ларьков, иномарок и рекламных щитов, особенно нелепых на фоне дряхлых домишек.

На момент 199… года, когда начинается эта повесть, население Ретазевеска насчитывало 302 405 человек. Не все из них были людьми. Другую часть города составляли сверхъестественные существа, в каждой культуре зовущиеся по-разному: сверхлюдьми, богами или супергероями. И всё-таки советскому человеку, а после и российскому, приелась странная кличка «чайка».

Она пошла из давней присказки. По легенде, когда товарищ Ленин подписывал декрет «О правах людей, обладающих сверхъестественной силой», на бумажку вылился чай. Документ был перепечатан, а сам случай получил кличку «чайный». Такой инцидент не обошёл судьбы ботинка Хрущёва. Он долгое время подвергался мистификациям, успел всем наскучить и почти канул в лету. И так бы пропал из памяти, не случись одного курьёзного омонима.

В 1939-ом году на базе советского МВД была создана первая команда сверхлюдей. Её народное название собрали из девиза. Он состоял из трёх символов милицейского дела: Честности, Анализа и Красноречия. Ни от кого не укрылось, что отдел сокращается до ЧАИ. Как обычно бывает, кто-то удачно сострил: «глядите-ка, Марфа Владимировна, к нам ЧАИки пожаловали!». Вот и повелось.

Трогательное прозвище шло положению супергероя не только в Советском Союзе, но и во всём мире. Версальские соглашения строго-настрого запретили чайкам применять способности в бою. Во Второй Мировой они участвовали на совершенно птичьих правах, даже в Германии. Чайки умирали и воевали как обыкновенные люди.

А возвратившись домой, и жили.

Надо сказать, в Штатах к сверхчеловеку подходили с опаской. Образ защитника взрастили беспокойные 1930-е, нуждавшиеся в надежде. Так американский сверхчеловек стал кумиром и событием.

Этически Советский Союз ушёл гораздо дальше соседей. Война окончательно закрепила, что советский сверхчеловек — не бог, не дьявол и даже не «сверх». Это — обыкновенный гражданин. Отсюда в американских таблоидах ненадолго задержался заголовок In Soviet You Are Everyman, который воззвал к озабоченным консерваторам.

Советскую модель находили более удачной.

К чайкам принадлежал и Франц Романов, герой этой повести.

Франц не был важным человеком в Ретазевске. Ни красавец, ни урод, ни румян, ни бледен, он не представлял из себя ничего особенного.

Он обладал именами двух правителей-неудачников, но никогда не вспоминал об этом. Ретазевцы сходились в том, что «Франц» был аббревиатурой: Филигранную Работу Академика Наумовой Цени.

Атлетический вид был бессилен — одежда висела на нём мешком. Франц не умел говорить интересно, хотя преподавал и читал. От мира его ограждала невидимая стена из интересных ему одному вещей.

За её пределы Франц не выходил сам и не пускал других.

К 199… году он вступал на тридцать шестой год жизни. Он пил, как и жил, без изюминки. Выйдет неудачный день на курсах — он возьмёт и хлопнет стопку. Замёрзнет по пути домой — две. А если всё сразу, так три. При этом он держался от запоя, закладывая за ворот не больше пары раз в неделю. Франц как будто вступал в сделку с Вакхом.

И всё-таки было в его серой жизни кое-что нетипичное.

В первую субботу каждого месяца Франц пронзал атмосферу и летел к Солнцу. Его способность позволяла создавать силовые поля. Такой пузырь был неуязвим и свободно хранил кислород. С его помощью Франц перемещался в космосе, уходил под воду и под землю.

В полётах Франца не занимали красоты ледяных глубин и светлых вершин. Его терзало беспокойство за судьбу Ретазевска.

Он гнался за освободительной усталостью.

На волнующий миг, когда Франц приближался к Солнцу и жаркие фонтаны вспышек слепили его, он чувствовал себя на своём месте. От величия горячей звезды становилось до слёз жалко себя. Грудь Франца стискивало и крутило от ощущения мелкости его забот. Перед лицом Солнца вся жизнь упрощалась до чертежа хомячьей клетки.

Затем Франц ощущал, что хочет оставить след в вечности — хотя и не знал как. Солнце обличало его чаяния и не давало ответов.

Из раза в раз он возвращался в Ретазевск сбитым воробьём. В пути он иссыхал и тускнел. И ночью первой субботы месяца прибывал в квартиру 12 дома 4 по улице Тургенева сухим и мрачным, как мертвец.

Другую чайку этой повести звали Юрий Кир. Он обладал умением устраиваться и мало думал о том, что делает. Его бестолковая жизнь состояла из череды спадов, взлётов, уловок и новых спадов. Юрий всегда искал лучшего и большего. Но никогда не знал, чего именно.

Своей ветреной натурой он тяготел к моральной автономии. Но время от времени обнаруживал себя в плену очередного авторитета, от которого торопился убежать. Так замыкался цикл: он находил какого-нибудь вождя, вверялся ему, а после замечал в нём уши Каренина.

К 199… году Юрий представлял нередкий тип перебежчика без пути и планов. Узнанные истины не делали его умнее и чувственно тоньше.

Всякие волнения проходили по Юрию без последствий. Он искренне считал мир местом сосредоточения уродов и не винил себя ни в чём.

Своей способностью Юрий насылал иллюзии. Он орудовал головой человека как корзинкой с шарами. Какие-то переставлял, какие-то — забирал к себе. Юрий рано увидел, что за сознанием не стоит ничего.

Тогда он испугался и научился избегать эту истину.

Когда его спрашивали о вечном, ответ был идентичен.

Сознание — это мелькающие в окне вагона метро всполохи, где человек — наблюдатель без права закрыть глаза.

Сам он, как чайка, может одно. Убедить, что едет человек не в вагоне, а в коляске по Версалю. Или в автобусе. Нет существенной разницы в пассажире, его уме и личности. От количества денег и прочитанных книг сменится только скорость вагона.

Хобби и работой Юрий считал музыку. Он не умел ничего другого и потому удался как скрипач Ретазевской филармонии. Играя дома, Юрий потакал не Музе, а неврозу. Только за звуками музыки в его голове стихали голоса боли. Их было до того много, что слова теряли смысл. Десятки голосов казались писком на высоких частотах.

С Францем эту слабовольную личность вязал большой секрет. От важности данного секрета у Юрия порой шумело в ушах и рябило в глазах. Не отказавшись вовремя, он страдал от гнусной сделки. И только к началу этой повести решился высказаться против — уйти.