К Лоле - Максим Лапшин

Я на втором курсе и на первую лекцию, как и полагается, опаздываю. Понаблюдав из-за приоткрытой в аудиторию двери за угловатыми, несуразными — кажется, вот-вот раздастся скрежет этого железного Буратино — движениями лектора Исы Адыговича, я решаю не раздражать его, и без того вечно нервного, и отправляюсь в курилку. Там Андрюша, профорг курса, с глазами, как вареные овощи, перетирает с двумя четверокурсниками эпизоды коммунальной жизни и, отказавшись от сигареты, скатывает из табака клубочек и кладет его за отпяченную сизую губу — пойманный карась. «Давно уже я привык укладываться рано, — бубнит он. — Ничего не поделаешь, такая вот персональная особенность. Еще рано, а я уже в постели. Кажется, это со мной давно. Иногда лягу и долго не засыпаю. Думаю, зачем рано лег, но вставать — все равно не встаю. Слушаю крики ночных птиц и свистки паровозов за ставнями. Долго слушаю, да так и засну. Даже сказать себе не успеваю — ну вот, мол, засыпаю».

Поздоровавшись с компанией, я извлекаю из папки газеты. В это время читальный зал закрыт, в курилке мало людей, воздух не загажен и свободны стулья — можно в течение получаса, сидя в любом углу этой трапециевидной комнаты, спокойно изучать новости неспящего мира с умеренным ущербом учебному процессу. Я всегда по дороге в институт покупаю в киоске у автобусной остановки пару газет или журнал. Часто читаю что-нибудь постороннее и на лекциях, которые в большинстве своем скучны, потому что преподаватели произносят свои речи без огня и страсти, обряжая в монотонные интонации потоки труднодоступных для понимания слов. «Товарищи студенты, — говорит, например, Иса Адыгович, прервав свое объяснение, но продолжая при этом жестикулировать по-заведенному, — просьба не шуметь! Что бы вы ни думали, программа курса пертурбации не подлежит». Зачастую лекции — это сонное царство, поэтому я немедленно покидаю аудиторию, чтобы начать речь о главном. Волнуюсь, как перед экзаменом по ПАСПВУ, есть такой предмет, да все с большой буквы, будто праздник какой-то.

Я шел по мокрому московскому проспекту. Мчащиеся машины размешивали колесами снег, превращая его в сочащуюся коричневую кашу. Хлопали двери магазинов, у табачного киоска цыгане пересчитывали деньги. Мне нужно было позвонить, но трубка в ближайшем таксофоне оказалась оборвана. Обезглавленный провод висел, раскачиваясь то ли от ветра, то ли по причине назревающего бунта машин. Конечно, это слишком ничтожное обстоятельство, чтобы признать его исключительным в простой иерархии дня, но именно за ним последовало нечто важное, а выражаясь языком учебника истории за 9-й класс, архиважное. То, без чего, собственно, не было бы ни предыдущих шести, ни последующих — пока точно не знаю скольких — страниц. Для начала я изменил маршрут и вместо подземного перехода, ведущего на другую сторону проспекта, к снежному парку и нарядному домику кафе, повернул к серому зданию института, известного в студенческих кругах под названием «Голливуд».

Был четвертый час субботнего дня, занятия в «Голливуде» закончились. В пустынном холле царил полумрак. Горели тусклые плафоны над раздевалкой и лампочка над столом вахтерши. Вдоль центральной стены в деревянных кадках тосковали по родине низкорослые пальмы. Посередине этого экзотического сада возвышалась беломраморная тумба, над которой блестели гладкие бронзовые скулы основателя института (Фред Астер? Дастин Хоффман?). Мимо гардероба, где, сидя на высоком бордюре, дрыгала ногами дамочка с незажженной сигареткой в руке, шел коридор в библиотеку. Буфет был закрыт (очень жаль!), а по лестнице (почему же нигде нет телефона?) спускались последние на сегодня студенты. Скорее всего, это были должники — как говорит мой сосед Николай, в чьей зачетной книжке есть следы преподавательских слез: «С трудом исправлено некоторое количество двоечек». Однако до сессии слишком далеко, еще не закончилась, как мы ее называем, «моторная» часть семестра, следующая за лекционными неделями, когда любители засыпать преподавателя вопросами превращают занятия в пылкие диспуты, за ходом которых увлекательно наблюдать со стороны.

Не забывая, зачем пришел, я двинулся по направлению к компании студентов, но, не дойдя до них, остановился около гардероба. Покачивание ногой прекратилось, на меня был брошен беглый взгляд, а для начала разговора этого более чем достаточно.

— Отсутствие телефона в холле громадного института есть не что иное, как злосчастный нонсенс, не правда ли?

— Что-что, прости?

— Я говорю, когда людям нужно связаться, крикнуть в трубку свое имя, а следом имя собеседника, а лучше всего собеседницы, то телефон или сломан, или его совсем нет. Никуда это не годится. А вот вас как зовут?

— Меня?

— Ну да.

— Мое имя вряд ли вам что-то скажет. Но если это так важно или, я уж не знаю, играет какую-то роль, то — пожалуйста, зовите меня Желтая Корона из Солнечных Перьев.

При ближайшем рассмотрении сигарета в ее руке оказалась сделанной из кости заколкой, вроде тех, что продаются на Арбате. Опять обманула моя близорукость. Между тем девочка, оставив без внимания наш разговор, надула щечку, тут же хлопнула ее прикосновением костяной безделушки и как-то обиженно посмотрела в темнеющий холл, через который шлепала обратно на свой пост толстая вахтерша в синем халате.

— Извини, как ты сказала?

Она опять повернулась, во взгляде — вежливый упрек в назойливости:

— Я сказала — Лола.

— Похоже, что ты не москвачка… не москвичка то есть.

— Нет, мой город довольно далеко отсюда. Самарканд, если знаешь. В Москве у меня бабушка.

— Ты шутишь?

— Нет, почему ты так решил?

Я так решил, потому что — очень просто, Лола, — за дверьми и окнами этого здания слякоть, холод и неуютное ожидание зимы, проникшее внутрь каждого прохожего. В городе, где отрицательная температура экономит в термометрах спирт, ежедневно понижаясь как минимум на один градус, ты говоришь мне о Самарканде, который я, может быть, и не знаю, но мне легче легкого отбросить тонкопленочные структуры на кремниевых подложках, которыми второй год упорно наполняют мою сопротивляющуюся голову, и вообразить себе желтые дыни на гомонящем базаре и горячий чистый песок с выросшими из него белыми домами и желтыми минаретами. Я также могу расслышать протяжную ноту муэдзина, странным образом спрятавшегося в кармане сидящей рядом девочки с длинными светлыми волосами и открытым европейским лицом без тени азиатской черноты.

— А где твой самаркандский акцент?

— Оставила его дома, у мамы. Она там преподает русскую литературу в старших классах.

Лола вздохнула и, снова обращаясь к уходящему в собственный мрак коридору, произнесла:

— Совсем уже устала ждать.

— Интересно, какой негодник тому виной, — полувопросил я и представил себе элегантного худого юношу, с чьим взглядом я в тот момент не был готов встретиться. — По-моему, он заслуживает наказания: «Гони жетон на метро и иди в кинотеатр с вахтершей».

— Да-а-а, — протянула она. — Это наш замдекана. Я перехожу учиться на модельера. Быть технологом — неинтересно. К чему мне эти станки и всякое… Лучше красивенькие вещи делать.