К Лоле - Максим Лапшин

— Такие, как твоя сумочка? Догадываюсь, что это ты сама обшила ее глазастыми пуговицами.

— Ага. Мне так больше нравится.

Легкая улыбка и кокетливое движение плечами говорили о том, что Лола, скучая в ожидании, решила поиграть с незнакомым человеком, который зачем-то завел с ней бессмысленную беседу и никуда не торопится.

А я действительно не хотел уходить. Пока я стоял, облокотившись на бордюр, где она сидела, меня за несколько минут окутало неведомое мне раньше очарование. Девочка, без сомнения, была красива, но ведь красота проста, как афиша. Вот обаяние — совсем другое дело. Ее обаяние раскрывалось постепенно: каждая фраза и каждый новый жест добавляли новую прелесть. И было в ней что-то еще, какая-то тонкая осторожность, которую я почти сразу почувствовал, но бессилен назвать до сих пор.

Надо сказать, в моей жизни еще не было важных женщин. Все их прелести оставались там, где они были с самого начала — то есть у своих владелиц, — до меня же доходили только разные мелочи вроде приставленного к носу наманикюренного пальчика, или напряженных уголков губ, или какой-нибудь смешной фени, наподобие фразы «Обломись, ништячный», или мини-юбки, когда на улице мороз минус двадцать. Новое платье одновременно означало новую девушку, новый приятель, поджидающий ее после занятий около раздевалки, — тоже. Для меня было легче воспринять любую из простых перемен как появление нового человека, чем подстраивать свое впечатление от натуральной шатенки в узких джинсах и черной водолазке к шатенке осветленной, одетой в белое платье и туфли на квадратном каблучке.

Если вдруг какая-нибудь Света забывала со мной поздороваться и срочно отворачивалась к подруге, могущей оказаться и лицом мужского пола, я не слишком удивлялся и не торопился с воспоминанием о том, как эта же самая Света вчера сидела в институтском баре «Дельфин» и, поедая вторую порцию мороженого с персиками, в порядке обмена немыми благодарностями смотрела на меня своими большущими глазами.

Внутренняя жизнь девушек очень сложна, гораздо сложнее, чем, например, жизнь кузнечиков, которые крепко спят по утрам и громко чешутся в траве по ночам. Так пусть каждой достанет сил разобраться в себе самой. Вообще, мне кажется, нет большей ценности во Вселенной, чем человек, который знает, чего он хочет, и боюсь, что я сделал себе невероятно нескромный комплимент, себе тогдашнему, который, сидя в субботний вечер в пригородной электричке, направляющейся из столицы в тихий сосновый пригород, где находятся мой скучный институт и веселая общага, знал наверняка, где он будет в понедельник. Где и зачем.

Когда я задал Лоле идиотский вопрос, не носит ли она в сумочке Коран, она, усмехнувшись, показала мне кончик языка и сказала: «Нет. Знаешь ли, Коран — это слишком старая книжка, я предпочитаю другое». И назвала имя писателя, из многочисленных произведений которого я решительно ничего не читал, потому что вообще мало читаю. Когда я жил в доме на улице Громова, где у папы в трех шкафах томились двести томов Библиотеки всемирной литературы, у меня была детская привычка перелистывать вытянутых наугад с полки крепышей в нарядных суперобложках. Поэтому с именами писателей и названиями их произведений у меня с давних пор был полный порядок. Учась в третьем классе, я уже знал, что некто Мопассан написал романы «Жизнь» и «Милый друг», а «Госпожа Бовари» — это сочинение месье Флобера. И тот и другой — литература 19-го века, серия третья. Но читать — не читал.

— Я знаю «Сестру Керри», — сказал я Лоле, словно речь шла не о книгах, а об общих друзьях и знакомых.

— Хороший роман. Но мне больше нравится «Дженни Герхард». Я бы, пожалуй, перечитала его еще раз.

Снова и снова повторяя про себя наш разговор, я добрался до погруженного во мрак общежития. Ни одного освещенного окна во всех пяти корпусах. Такое случается. Порой мы по несколько часов сидим без света. На этот раз не горели даже фонари у центрального входа. Вахта дремала, а жильцы облепили подоконники лестничных клеток, где хоть что-то можно было разглядеть благодаря слабому свету с улицы. Отсчитывая рукой двери в коридоре, я дошел до своей комнаты. Толкнул дверь — открыто.

— Николай, — тихо позвал я. — Ты спишь?

В ответ раздалось чавканье, и из темноты прозвучало:

— Я ем.

— Почему шторы не открываешь? Я ничего не вижу.

— У меня только что свечка потухла. На пол, наверное, скатилась.

— Давно нет света?

— Не знаю, я спал… Сколько времени?

— Должно быть, начало двенадцатого. Я выехал с Ленинградского в двадцать один пятьдесят. Чего хоть жрешь-то?

— Да вот, консервы какие-то оставались.

Запинаясь за непонятные тяжелые предметы на полу, я прошел через комнату и сел на кровать. Было очень тихо. Слишком тихо, для того чтобы просто лечь и сразу заснуть. В голове понеслись какие-то нестройные фигуры и изображения. Они бунтарили мой мозг, а потом легли грудой, словно поверженные знамена. Пустоту вокруг хотелось заполнить громким посторонним голосом, читающим на латыни. Среди многочисленных человеческих удовольствий, большинство из которых подчинены достижениям цивилизации, возможность грезить и рассуждать не находится в зависимости от освещения. И это хорошо.

— Как ты думаешь, это опять они? — спросил я темноту.

— Думаю, да, — ответила темнота голосом Николая. — Опять сначала напряжение упало, а потом кабздец настал.

Они — это обосновавшиеся в одной из комнат нашего общежития хозяева электрической шашлычницы, которая потребляет мощность, равную половине той, что вырабатывает Братская ГЭС на пике своей производительности. Как только они садятся на мясную диету, все общежитие остается без света.

Мне кажется, что скоро за неопознанными владельцами шашлычницы начнется настоящая охота. Охотники, собравшись в безжалостный отряд, пойдут на запах непрожаренного мяса и в конце концов накроют логово наглых расхитителей электроэнергии. Виновных ждет позор разоблачения, а электрическую шашлычницу — немедленное расчленение на части.

Вполне возможно, что хозяева попытаются защитить свою шашлычницу и, выхватив по паре элегантно закрученных шампуров, обратятся в храбрых рапиристов, готовых к неравному сражению. Но их участь будет печальна, ибо не простые студенты придут по их души, а в эн плюс первый раз оставленные без света соседи-коммунальщики, народ порой безжалостный и беспощадный. Тот самый народ, который по милости растреклятых рапиристов-шашлычников сегодня вечером не смотрит «Телеканал для полуночников», не слушает Nevermind на полную громкость, не играет в азартные игры, не включает паяльники и, скорее всего, даже не откупоривает никаких бутылок, потому что в таких обстоятельствах разливать неудобно, а пить неинтересно.

В том, чтобы засыпать голодным в полной и вынужденной темноте, есть малое утешение. Это все-таки лучше, чем кушать полусырое перченое мясо и чувствовать, как ненависть бродит по коридору и пытается просочиться в комнату сквозь стены и дверь.

Зажегся свет. В комнате он был мутный и желтый, как взгляд на окружающее сквозь стакан с пивом, а за окном — иссиня-белый, пробивающийся даже сквозь плотные шторы в нашей комнате. Я давно заметил, что уличные фонари гаснут и загораются по графику и без предупреждения, но никогда не ломаются, если только в них не бросать бутылками и кирпичами. Они в некотором роде абсолютно безупречны. В этом их старая, никому не интересная загадка.