Огненный всадник - Михаил Голденков

Отпустив начальных людей, царь, шурша длинными одеждами, усыпанными драгоценными каменьями, прошел в сени Грановитой Палаты и приказал позвать последних ратников. Низко и часто кланяясь, зашли разодетые в зеленые и красные кафтаны московские дворяне, затем городские жильцы, потом дворяне из других городов и дети боярские. Царь всех привечал, подходил к ним с большой квадратной бутылью белой медовухи, наливал каждому, говоря ласково:

— В прошлом году были сборы не раз, на которых были и от вас выборные, от всех городов дворяне по два человека. На сборах этих мы говорили о неправдах польских королей, и вы слышали это от своих выборных. Так вам бы за злое гонение на православную веру и за всякую обиду к московскому государству стоять грудью…

А ратные люди, опьянев от хмельного меда, кричали в ответ в благоговейном трепете:

— Готовы за веру православную, за вас, государей наших, и за всех православных христиан без всякой пощады головы свои положить!

Царь плакал и сквозь слезы говорил:

— Обещаетесь, предобрые мои воины, на смерть, но Господь Бог за ваше доброе хотение дарует вам живот, а мы готовы будем за вашу службу всякою милостью жаловать.

Но вот позади кремлевские церемонии, прощания, пьяные слезы и обещания умереть за царя. Войско Трубецкого отдельно от основной армии в мае, выдвинувшись из Брянска, огромной блестящей змеей пересекло литвинскую границу. Здесь от войска отделилась часть и пошла северней — на Рославль, а сам Трубецкой держал прямой путь, чтобы воевать Мстиславль, а потом — Могилев и Оршу. Трубецкой, памятуя царские слова «а врагов Божиих и наших не щадите», выхватив саблю и блеснув холодной сталью клинка, зычно напутствовал уходящих на Рославль ратников:

— Униатству не быть! Латинян резать! Жидов резать! Басурман резать! Вперед, за царя и Бога нашего!

1654 Червень

— Хто тут? Калі ты чалавек, то выходзь! — молодой Несвижский ординат Михал Радзивилл, чувствуя, как все холодеет, словно он стоял на пороге ледовни, попятился и с грохотом врезался в рейтарские латы у стены. Тут же схватил висящую над латами шпагу и выставил оружие перед собой, бешено озираясь. Юный князь повернулся лицом к утопающей во мраке трехмаршевой лестнице, издававшей странные звуки: шаги, женские вздохи, и еще… шум складок длинного женского платья. Кто-то невидимый и загадочный спускался по ступенькам прямо к Михалу. Розовые от выпитого на собственное восемнадцатилетие вина щеки юноши побелели, а выразительные зеленые глаза под черными бровями стали вдвое шире. Холодом и ужасом веяло от ступенек и перил. Михал враз протрезвел. Несвижский князь затравленно озирался, выставляя шпагу то влево, то вправо, то прямо перед собой. Неужто призрак Барбары?! Неужели то самое привидение — здания — о котором не раз судачили слуги, в самом деле существует в коридорах Несвижского замка?! Нет, не может быть! Отец Михал а не раз, улыбаясь, заявлял, что слухи о неприкаянном духе Барбары Радзивилл, разгуливающем ночью по замку и кладбищу — языческие сказки и ужасы в готическом стиле необразованной прислуги… Холодный пот прошиб молодого человека, когда он вспомнил, как на прошлой неделе из замка быстро уволилась молодая кухарка, заявившая, что слышала странный женский смех, когда обварила руку кипятком. Чан с горячей водой, по словам напуганной молодой женщины, тоже как-то странно перевернулся, как бы сам собой…

Но вдруг все стихло. Ни звуков, ни вздохов — трехмаршевая лестница, украшенная фресками на тему военных триумфов, пуста и безмолвна. Да и нет больше никакого холода.

Почудилось… Михал облегченно вздохнул и опустил шпагу. Кружевной манжетой белой рубахи вытер пот со лба…

* * *

На старом шляху из Минска в Гродно стоит до сей поры окруженный глубоким рвом и прудами величественный, грозный и одновременно изящный Несвижский замок, родовое гнездо Радзивиллов Олыкско-несвижской линии. Не зря и литвины, и поляки, и жмайты называли род Радзивиллов некоронованными монархами Литвы — замок излучал королевское величие каждым камнем, каждой комнатой, каждой частью мебели. Но для юного ордината Несвижского замка Михала Казимира Радзивилла все двенадцать больших залов дворца, все триста шестьдесят пять художественно оформленных комнат, украшенных королевской мебелью — все эти редкие персидские ковры, полотна именитых художников, великолепные коллекции хрусталя, оружия, монет и медалей, двадцать тысяч томов библиотеки — все это уже давно стало привычными вещами, абсолютно не волновавшими воображение юноши. Волновало кое-что другое: слухи, страхи и разговоры слуг о темном призрачном силуэте женщины, разгуливающем после полуночи по замку.

Все чаще Михал стал чувствовать себя неуютно в своем замке и даже ощущал легкий страх, когда часы, подаренные Радзивиллам голландским физиком Гюйгенсом, мелодично били полночь. В эти минуты Михалу казалось, что те двенадцать золотых фигур апостолов, хранящихся в подземельном скарбе, ход к которому знали лишь он, его отец и эконом, оживают в темных залах и комнатах замка. Хозяйкой бала выходит из мира тьмы дух Барбары Радзивилл, коварно отравленной ядом сто лет назад…

Слуги рассказывали, что впервые увидели призрак Барбары накануне смерти матери Михала Феклы Волович, когда самому несвижскому князю было полтора года от роду. С той поры привидение являлось регулярно. Михал не воспринимал рассказы о призраке замка всерьез, поскольку сам с ним до совершеннолетия не встречался… но теперь, кажется, стал верить и в привидение Барбары, и в дурное предзнаменование сего духа. Казалось, покойница говорила — будет беда! Но пока покойная Барбара ни разу не смогла помочь предотвратить грядущее несчастье.

Несвижский князь вообще-то стремился быть хорошим католиком, каким был его отец, и праведным христианином, далеким от всего этого паганского суеверия. Может, прав его оршанский друг и родственник по линии бабушки Альжбеты Волович Самуэль Кмитич: все литвины — чуть-чуть язычники. «Чуть-чуть…» Михал даже усмехнулся, вспоминая, какие праздники более всего почитаемы в Несвиже и в соседних Мире и Городзее. Кроме Пасхи и Рождества селяне и горожане отмечали весенние Масленицу, Камаедзицу — время пробуждения медведей после зимней спячки, и Юрью — время, когда 6-го мая первый раз выгоняют скот на пастбище; дни поминания усопших — Радуницу и Деды; летние Ярило, Русальная неделя перед Купалой и само Купалье, а также день Перуна, или же Рода, которого священники, убедившись в тщетности запретов, прозвали Святым Ильей. Причем громовержца Илью отмечали пышней, чем Пасху или Троицу. «Чуть-чуть?..»

Вера в реальность призрака Черной Панны началась тогда, 26 октября, когда Михалу сравнялось 18 лет. В ту тихую осеннюю ночь, уходя к себе в комнаты после бурного веселья, с умилением думая про свою любимую Аннусю — дочь его двоюродного брата Януша, Михал Радзивилл впервые поверил, что легенда о горемычной Барбаре и ее неупо-коенной душе, разгуливающей по холлам и залам, возникла не на пустом месте. Впрочем, уже через минуту Несвижский князь стал убеждать себя, что все это ему почудилось после хмельного венгерского токая, обильно выпитого в тот веселый вечер. Он перекрестился, поцеловав по-католически руку, вновь осмотрелся. Все было тихо. Михал облегченно вздохнул, убрал пятерней упавшие на лицо длинные темно-русые локоны, повесил обратно на стену шпагу и медленно поплелся к себе в комнату, нарочито громко распевая: