Волшебник. Набоков и счастье - Лили Зангане

Ощутить все это – наш единственный шанс стать тем, кого Набоков называет «соучаствующим и созидающим читателем», то есть в какой-то мере двойником писателя, наблюдателем, способным замечать мельчайшие подробности бытия. В качестве таких читателей мы все «в известном смысле… низвергаемся к смерти – с чердака рождения и до плиток погоста – и вместе с бессмертной Алисой в Стране Чудес дивимся узорам на проносящейся мимо стене. Эта способность удивляться мелочам – несмотря на грозящую гибель – эти закоулки души, эти примечания в фолианте жизни – высшие формы сознания». Романист – бессмертная Алиса в реальном мире. Его способность восторгаться и возвращаться, играть со временем, воспринимая одномоментно прошлое, настоящее и будущее, уничтожает само понятие о нем. В качестве читателей мы можем поучаствовать в сотворении этого чуда – того, что отрицает унылый здравый смысл и что тихо посмеивается над копеечной логикой линейного времени. Детская способность удивляться пустякам, не замечать серьезного и испытывать радость, «вставая на сторону иррационального, нелогичного, необъяснимого», то есть самого прекрасного.

Чтобы достичь этого, мы можем попробовать для начала представить себе роман во всех его подробностях и внимательно изучить эту чудесную оптическую игрушку, с помощью которой открываются образы внутри образов. Ибо утрата любого образа есть утрата возможности быть счастливым. Когда мы перелистываем страницы, мы, возможно, ищем и иное – наш собственный, нами придуманный и только нам принадлежащий мир, он одновременно и присутствует и отсутствует в том романе, который мы держим в руках. А потом (и только потом) цвета и очертания окруживших нас новых предметов сольются с реальностью, лишившейся «кавычек, бывших ей вместо когтей». Приключение закончится, читатель совершит свой подвиг воображения.

Вот в чем я увидела природу счастья. Литература – и Набоков в особенности – оказалась для меня не учебником, как стать счастливым, а самим переживанием счастья. В. Н., с его лингвистической гениальностью и трехъязычной грациозностью, пробуждает это чувство больше, чем какой-либо другой писатель из числа мне известных.

Наверняка кто-нибудь скажет, что негоже быть счастливым по рецептам Набокова: известно, мол, что у этого писателя было не все в порядке с моральным и сексуальным здоровьем. Но я убеждена – он великий писатель счастья. И под счастьем я имею в виду не чувство притупляющего разум благополучия и довольства собой (разве не одни только коровы довольны жизнью в этом смысле). Счастье по Набокову – это уникальный способ видеть, восхищаться и понимать. Другими словами, улавливать (как ловят сачком бабочек) летящие к нам частицы света. Отсюда его понимание искусства как любопытства и восторга. Это искусство, которое ведет нас к полной ясности сознания. Даже в темноте и смерти, говорит нам Набоков, вещи дрожат искрящейся красотой. Свет можно найти повсюду. Смысл заключается не в том, чтобы лишь блаженно умиляться. Смысл в том, чтобы улавливать свет сквозь призму языка и самого утонченного знания. Такое знание в n-й степени содержит в себе «совершенное счастье». Только вооруженные им, мы можем претворить то, что кажется частью повседневности, быта, в неповторимые сюрпризы, вещи, изготовленные с небывалым умом и невероятным мастерством. К счастью, в набоковском пейзаже многое на первый взгляд неразличимо, и читателю приходится постоянно вглядываться в него, как в окуляр микроскопа.

Наверное, надо добавить, что быть великим писателем счастья не значит рассказывать счастливые истории, где действуют картонные герои. Та глубокая радость, которую принесли мне «Лолита» и «Ада», имела своим источником самые разные вещи. Она была связана прежде всего с опытом существования на краю, испытания пределов (почти в математическом смысле – как открытости бесконечности), и он, в свою очередь, исполнен исключительной поэзии. Эта поэзия есть не что иное, как то, что Набоков называл на своем родном языке словом «блаженство». Но тут, как всегда у В. Н., скрывается парадокс: блаженство – не род экстаза. На набоковских страницах экстаз скрыт в необычайных рассказах о неистовом желании, ведущем к поступкам почти глупым, совершаемым без мысли о последствиях. Таким образом, блаженство не лишено эгоизма и жестокости. Иногда блаженство даже оказывается «как бы за пределом счастья», в области неземного опьянения, и тогда сказанные слова будто принадлежат какой-то иной, нечеловеческой чувствительности. Слова соединяются с таким ошеломляющим артистизмом, с такой страстью, что думаешь: это сказано на каком-то незнакомом языке.

Когда я начала обдумывать эту книгу, мне казалось, что надо писать о счастье. Как читатель, я предполагала прилежно изучать, обдумывать, сочинять. Но едва я приступила к написанию, мельчайшие детали набоковской вселенной стали притягиваться словно магнитом к эпизодам моей собственной жизни – истинной или, может быть, воображаемой. То, что мне прежде никогда не удавалось объяснить, или то, чего я совсем не замечала, вдруг само вышло на поверхность.

Я старалась подбирать правильные слова и играть с ними, пока их мелодия не совпадет полностью с тем образом, который я себе представляла. И по мере того как я продвигалась вперед, что-то менялось в моем взгляде на мир и в моих способностях рассказчика. Реальное, биографическое «я» – тот, кто пишет здесь и сейчас, – постепенно растворялось, уступая место куда более нереальному «я», которое смотрит и фантазирует сквозь набоковскую оптику. Единство шрифта, формы, нарративных линий сменилось новой, извилистой логикой. Подлинная история экстатичного писателя смешалась с историей зеркально симметричных ему фантазий помешанного читателя. Вспышки набоковских воспоминаний получили новую, свежую окраску; фрагменты его историй вызвали в памяти другие, нерассказанные истории; фразы влекли за собой дальние прерывистые отклики, подобные эхо. Снова и снова я вспоминала короткий рассказ, который В. Н. опубликовал в свой берлинский период. Там говорилось о молодом русском поэте: хоть он и знает, что его юношеские стихотворения банальны, тем не менее испытывает неимоверное счастье от робких всполохов процесса творчества.

«Волшебник» – это отчет о приключении. Каждая глава, как видно из содержания и предваряющей текст карты, представляет какую-то одну грань счастья. Книга предлагает пятнадцать напоминающих «Алису в Стране Чудес» вариаций, прогулок по тропинкам, у которых иногда сходятся концы и начала, а продвижение вперед оказывается всего лишь отражением в зеркале.

«Я, Владимир Набоков, приветствую тебя, жизнь!»

Август 1971 года, в Швейцарии, лазурно-синее утро. Поднявшись во время охоты на бабочек на вершину горы, Владимир Набоков, загорелый, спокойный, с сачком в руке, сказал своему сыну Дмитрию, что он сделал в жизни все, о чем мечтал, и теперь чувствует себя в высшей степени счастливым. Я люблю представлять его именно в этот момент, на горном пике, восклицающим, как его Ван Вин: «Я, Владимир Набоков, приветствую тебя, жизнь!»