Кости Луны - Джонатан Кэрролл

Он ее любил. Но я тогда любила Джима Вандерберга, так что не особенно обращала внимание на Дэнни Джеймса. Мы с Джимом были уверены, что нам суждено пожениться и уехать представителями Корпуса мира[6]в какой-нибудь богом проклятый уголок, где нас ждут не дождутся и годик-другой мы будем ни дать ни взять маленькие святые. Но всякому терпению приходит конец.

Вскоре мы с Джимом расстались, и виной тому — безразличие в запущенной форме. А через три месяца после свадьбы Эвелин Хернесс Джеймс погибла вместе с родителями в автокатастрофе, возвращаясь с одного из баскетбольных матчей Дэнни.

Я как раз взяла академический отпуск на семестр, чтобы поагитировать за президентского кандидата от «партии мира», и была в Чикаго, когда услышала о смерти Эвелин. Единственное, что я смогла, — это написать Дэнни письмо о том, как «мне жаль». Эвелин была хорошей и доброй, по самому большому счету.

Через неделю максимум я получила от Дэнни толстенное ответное письмо, в котором он вывернулся передо мной наизнанку. Написала ответ. Дэнни ответил, я — тоже… Когда зимой я вернулась, он встречал меня в ньюаркском аэропорту… Кошмар, но Дэнни смахивал на недавнего узника Дахау. На нем лица не было, я так и похолодела.

Все мои инстинкты «Матери-Земли» немедленно встрепенулись. Честное слово, у меня и в мыслях не было любить его — я всего лишь хотела оказать ему дружескую помощь в трудную минуту. К тому же я решила, что на этот семестр с любовью завязываю. Стану серьезной, целомудренной, трудолюбивой, неприступной… и буду питаться только натуральными зерновыми.

Мы проводили много времени вместе. Ему было нужно перед кем-нибудь выплакаться, а мне — отучиться зацикливаться на собственных проблемах. Совпало вполне удачно.

В том году он установил рекорд колледжа по количеству набранных очков, а я, при всей своей нелюбви к спорту, старалась не пропускать ни одной игры. Поначалу сидела на трибуне и делала домашние задания, но невозможно было не восхищаться тем, как ловко и непринужденно действует он на поле. Вскоре я забросила домашние задания, превратилась в заправского болельщика и узнала о баскетболе гораздо больше, чем положено знать серьезной девушке.

По окончании колледжа Дэнни получил предложения на испытательный срок от двух профессиональных команд, но, верный своей непоседливой натуре (кумиром его, наверное, был Марко Поло[7]), предпочел вместо этого поиграть за некий миланский клуб. Мысль, конечно, хорошая — но совершенно безумная; так я ему и заявила, ни секунды не колеблясь. Он пожал плечами и сказал, что в любом случае не собирается до конца жизни бросать мячи, а так можно и поиграть, и заодно на мир поглядеть — без того напряга и головной боли, что сопутствуют американскому большому спорту.

Европейский профессиональный баскетбол оказался скорее силовым, а в плане изысков — как кирпичом по морде. Едва ли не балетную техничность американского баскетбола в лучших его проявлениях можно было забыть. Американские баскетбольные «легионеры», оказываясь в Европе, часто ужасались ломовой манере игры, принятой в «утонченном» Старом Свете.

В тот первый год за границей письма от Дэнни были полны удивительных рассказов о матчах, сыгранных в молодежных центрах, на военных базах и в физкультурных залах, где в дневное время заседал горсовет. Пригласивший Дэнни клуб обеспечил его машиной (вечно ломавшейся) и зарплатой, которой едва хватало на то, чтобы хоть чуточку утолить его волчий аппетит.

Я же занималась опросами для одного нью-йоркского журнала и большую часть времени страдала от одиночества. В Нью-Йорке можно жить, когда ты богат или влюблен; но бегите его как огня, если все, чем вы располагаете, — это работа, вонючая квартира на Десятой стрит и незаполненный пригласительный билет на вечер танцев. Весь тот год я запоем поглощала чтиво, считающееся чисто пляжным. Научилась готовить, и, слава богу, у кого-то хватило сострадания изобрести телевидение.

А днем, на работе, я звонила, скажем, на Аляску и расспрашивала ученых, витающих в своих эмпиреях, о брачных повадках овцебыков. Справлялась я хорошо, потому что свободного времени у меня было хоть отбавляй и я не ленилась потратить лишний час-другой и задать миллион дополнительных вопросов, чтобы безупречно оформить отчет.

Я встречалась со всякими Ричардами или Кристоферами (многосложные имена снова были в моде), но, даже вместе взятые, они недотягивали до Дэнни Джеймса. Его письма из Италии были полны свежести и задора. Мои же ухажеры из кожи вон лезли, чтобы показать, какие они крутые, семи пядей во лбу и непогрешимые. Меня водили смотреть мрачные болгарские фильмы (на языке оригинала), а потом в дрянной кофейне объясняли мне сюжет. Дэнни предпочитал рассказывать о каких-нибудь своих забавных ошибках и о том, как глупо он выглядел или чувствовал себя в результате. Он мог написать целое письмо о поданных к завтраку малосъедобных макаронах, да так, что меня буквально распирало от смеха. Едва ли не за каждой фразой угадывалось его лицо. К несчастью для Ричардов и Кристоферов, за несколько часов до назначенной встречи я неизменно получала одно из этих драгоценных для меня писем, и в результате весь вечер шел насмарку.

Но в самом конце весны я совершила невероятную глупость. Устав от дневной суеты и ночного одиночества, переспала с красавчиком фотографом из Германии по имени Петер, который в самом буквальном смысле вскружил мне голову при первом же появлении в нашей редакции. Я всегда отвергала случайные связи, но никогда раньше не испытывала вожделения с первого взгляда. Я переспала с ним уже на втором свидании. Мы поужинали в ресторане на верхнем этаже небоскреба, откуда открывался вид на весь Манхэттен. Нам подавали самые восхитительные блюда, которые только были в меню, и Петер рассказывал о развалинах Петры[8], об афганской игре «бусхази»[9], о вечерней встрече в александрийском кафе с Лоренсом Дарреллом[10].