Ожерелье от Булгари - Фэй Уэлдон

Через двенадцать месяцев после нашего разрыва и шесть месяцев после развода я перестала пытаться убедить себя и других в том, что, лишившись Барли, я не потеряла ничего ценного. Я больше не расписываю его другим в вульгарной манере, свойственной почти всем брошенным женам, как глупого, мелочного эгоиста, безнадежного неврастеника, почти психа. Он вовсе не такой. Барли, как и Дорис, добрый, хороший и чуткий, умный и красивый и способен на глубокую любовь. Просто все дело в том, что дарит он эту любовь ей, а не мне.

— Видишь ли, твоя бывшая жена не стоит твоей фамилии, — заявила Дорис после завтрака. Стоило ей вбить себе что-то в голову, как эта мысль навечно там оседала. — Она злобная и агрессивная. Да она просто лопается от ненависти и желчи.

Они завтракали на террасе под ранним солнцем. Дорис нужно было быть в десять на студии, а Барли в это же время — на встрече в Конфедерации британской индустрии. Мария, горничная-филиппинка Дорис, подала кофе без кофеина и фрукты: диетолог Дорис тщательно высчитывал необходимые ей калории. Росс, шофер Барли, получит, когда заедет за Барли, термос с настоящим кофе и сандвич с беконом, которые будут дожидаться на заднем сиденье автомобиля. — Я тебя слышу, — ответил Барли, которому его адвокат сказал, что на бракоразводном процессе он будет выглядеть гораздо солиднее, если сможет заявить, будто беседовал с консультантом по вопросам семьи и брака.

В наши дни закон более благосклонен к тем, кто создает видимость попытки сохранить семью, и на суде Барли было куда полезнее выдвинуть причиной развода фундаментальные разногласия с Грейс, а не желание уйти к Дорис Дюбуа, женщине помоложе. Так что Барли, как всегда, обратил время, которое в ином случае было бы потрачено напрасно, себе на пользу и теперь довольно ловко изъяснялся на языке сострадания и понимания.

— Но лучше оставить все как есть. Я отлично представляю, что ты чувствуешь, но ты выкарабкалась из этого инцидента более или менее благополучно.

И действительно, Дорис Дюбуа была одним из самых совершенных существ, которые ему доводилось видеть, не говоря уж о том, чтобы уложить в свою постель: длинные, изящные загорелые ноги, полные нежные груди, которыми большинство тощих женщин может обзавестись только с помощью имплантатов, а Дорис имела от природы, — груди, сохранившие нежную гладкость и тепло человеческой плоти. У нее были чувственный рот и огромные синие глаза, в которые Барли смотрел без всякого смущения. Дорис обрела на своем телевизионном поприще поразительную способность смотреть на собеседника улыбаясь и кивая, но при этом думая совершенно о другом. Он мог смотреть ей в глаза, не встречаясь с ее взглядом, и находил это весьма удобным. Сильная любовь так часто вызывает смущение. Дорис была широко эрудирована, и ему это нравилось. Слишком большой кусок своей жизни он провел с Грейси, никогда не прочитавшей ни одного романа. Ее представление об интересной беседе сводилось к «да, милый», «что ты сказал, милый?» и «где ты был прошлой ночью?», а во время секса она покорно и пассивно лежала на спине. Он уже и забыл, что значит интеллектуальная жизнь. Барли заметил, что большинство женщин, чья внешность с детства гарантирует им одобрение и внимание, не развивают свои мозги и чувственность. Такова была Грейс. Но не Дорис. Дорис могла отлично держаться на любом званом ужине. Возможно, ей чуточку не хватало чувства юмора, но, как у породистой персидской кошки, у нее должен иметься небольшой изъян, иначе Господь оскорбится.

— Помимо всего прочего, — заметила Дорис, — не то чтобы я жаждала выйти за тебя замуж, брак — это давно изживший себя: институт, и я — предпочитаю, чтобы меня знали, как Дорис Дюбуа, а не Дорис Солт, не желаю находиться в конце списка, но, когда я стану твоей законной женой, а не просто партнершей, мне бы не хотелось, чтобы поблизости болталась еще одна миссис Солт.

Барли Солт почувствовал, как его сердце переполняется радостью. Он достиг отличного результата с теми картами, что были сданы ему при рождении, но ведь оставались еще званые ужины, где он чувствовал себя не в своей тарелке, где над ним потешались — над грубым, неотесанным парнем, каким он был от рождения.

Если разговор заходил об опере, литературе или искусстве, он терялся. Так что женитьба на Дорис Дюбуа, отлично разбирающейся в этих сферах жизни, будет самым настоящим триумфом. И это она, несмотря на все ее оговорки, подняла вопрос о браке, а не он!

Что это? Письмо, присланное по почте адвокатами Барли? Он хочет отнять у меня мое имя? Украсть у меня саму мою сущность? Я больше не должна быть Грейс Солт? Предлагаются дополнительные алименты — 500 фунтов в месяц, — если я снова возьму девичью фамилию? (Что ж, он хотя бы подкупает, а не угрожает.) Я должна вернуться к своей жизни до замужества, снова стать семнадцатилетней, давным-давно исчезнувшей Грейс Макнаб? Да я уж и не помню, кто она такая! Разве такое возможно? Что я сделала? Неужели я столь ничтожна, что он не желает оставить мне хотя бы эту последнюю связывающую меня с ним ниточку? Я вообще должна перестать существовать? Что ж, я вполне могу это понять. Вы только посмотрите на меня! Кровожадная, как назвал меня судья, носящая клеймо несостоявшейся убийцы. Барли, должно быть, считает, что его прямая обязанность защитить себя и ее. Конечно, он желает уничтожить меня. Что я такое, кроме как истеричка, однажды совершившая безрассудный и бессмысленный акт жестокости — это я цитирую судью — и не заслуживающая ничего лучшего? Мужчина может, открыто проявлять свои чувства, как описал наш тогдашний консультант по вопросам семьи и брака любовь моего мужа к Дорис Дюбуа, но женщине это не положено.

«Судья насыпал соли на раны Грейс», — кричали заголовки. «Любовная драма жены толстосума» и тому подобное. «Королева телевизионных культурных программ украла моего мужа», — плачется жена Солта». Когда меня волокли, униженную и сломленную, за решетку, вокруг роились сотни физиономий с напоминающими фаллосы объективами. Мерцали вспышки. К тому времени, как я оттуда вышла, через год с четвертью, поседевшая и еще больше растолстевшая, пресса утратила ко мне интерес. У ворот тюрьмы меня поджидали только парочка киношных команд, несколько репортеров местных газет и группа борцов за права женщин, желающих получить пожертвования. Власти любезно позволили мне уйти через черный ход, так что даже мой адвокат упустил меня, и мне пришлось самостоятельно добираться домой, или туда, что я отныне должна была называть своим домом, — в Тавингтон-Корте, огромный многоквартирный дом из викторианского красного кирпича, расположенный за Британским музеем. Здесь обретались печальные разведенки и крошечные пожилые леди, благодарные за защиту проживающему в доме портье, а также вдовы, доживавшие свой век в благопристойном одиночестве, Домище занимал: целую улицу, и тем, у кого имелись внуки, которые могли их навещать, еще повезло. Я к их числу не отношусь. Вряд ли мой сын Кармайкл снизойдет до визита.

Все это время я разговаривала лишь с адвокатами и бухгалтерами, и все они, казалось, желали, чтобы отныне я думала только о перспективе надвигающейся старости, немощи и смерти.