Хроники Червонной Руси - Олег Игоревич Яковлев

великоватый мясистый носик нисколько не портит, но, наоборот, как-то по-особенному красит лицо молодой княгини. А ведь привыкла Гертруда быть всегда и везде первой по красоте. Теперь же, глядя в серебряное зеркало, наблюдая морщины окрест век и на некогда свежих, яко спелое румяное яблоко, щеках, видя нос долгий и острый, покрытый точечками угрей, седые власы, оставалось ей лишь вздыхать. Да, прошли, минули молодые лета.

…Рядом с Кунигундой стояла мать её, Адела Брабантская, полная, розовощёкая фламандка, такая же, как и дочь, златокудрая и голубоглазая, облачённая в долгую ромейскую столу[20], в платке, плотно покрывающем голову. Приехала издалека, из Саксонии, из Мейсена[21], поспешила проведать зятя с дочерью, посмотреть на малолетних внучат.

Старшенькая, шестилетняя Анастасия, крутится здесь же, возле матери, хватает ручонками подол платья Кунигунды-Ирины, молодшенькие, Ярослав с Вячеславом, совсем ещё крохотные, гуляют с мамками по дворцовому саду.

Роды не испортили красоты молодой княгини, всё та же худенькая, хрупкая девушка стоит рядом с Гертрудой и слушает её с живым любопытством.

И радостно было за сына, но и обидно немного. Теряла медленно, но неуклонно княгиня-мать первенство в сыновнем терему.

— А вон, смотрите, два угорских[22] королевича — Коломан и Альма. Едут комонные. Тот, что на низенькой лошадке, — старший, Коломан. Горбатый и хромой заика, и слеп на один глаз, как токмо и на свет уродилось чудище этакое! Альма — тот выше намного ростом. Их покойная бабка, королева угров Рихеза, приходилась мне старшей сестрой. Власы у обоих долгие и чёрные, жупаны доброго сукна с серебряной нитью, сапоги тимовые с боднями, тоже серебряными, шапки войлочные.

При виде угорцев Кунигунда зарделась, в глазах появились смешинки, она прикрыла ладонью нос и рот, удержалась, чтобы не расхохотаться. Всему свету известно, что наследный принц угорской короны Коломан давно и безнадёжно влюблён в неё.

— Вот та жёнка полная, уткой переваливается, из возка выходит — это мать их, Софья, дочь князя Изяслава[23]. Только не моего почившего супруга, другого Изяслава — Полоцкого.

— Они, наверное, хорошо знают славянскую речь? — спросила графиня Адела.

— Ещё бы! Не в первый раз на Руси! — Гертруда презрительно хмыкнула. — Ага, вижу отроков княжеских. Справа — худой, длинный, как жердь, Воикин, слева — Радко, пониже ростом, светловолосый. Ближние слуги моего сына, — добавила она, указывая на двоих молодцев в травчатых[24] кафтанах и лихо заломленных шапках-папахах, медленно въезжающих в ворота вслед за угорской свитой королевичей.

Долгой вереницей втягивались в Гридшины ворота возки и кони. Казалось, не будет этому строгому стройному движению конца.

Шумом и гамом весёлым наполнялось княжеское подворье. Слуги Ярополковы сбились с ног, устраивая многочисленных гостей.

Гертруда, решив, что без неё такое дело не обойдётся, собралась уже покинуть башню, когда вдруг Кунигунда, указав пальчиком с розовым ноготком в сторону ворот, неожиданно спросила по-русски:

— А это кто есть? Одеты почему так?

Она говорила с сильным акцентом, растягивая гласные.

Гертруда, взглянув вниз, невольно вздрогнула и, к изумлению снохи и сватьи, чертыхнулась.

Трое всадников в простых суконных вотолах[25] серого цвета неторопливо семенили по широкому подъёмному мосту через ров. Перед воротами они дружно спрыгнули с коней и далее повели скакунов в поводу.

— Чёрт ворогов принёс! — вознегодовала Гертруда. — Эх, сын, сын! Добр вельми, привечает тут всяких!

— И всё же, княгиня! Я должна знать! — настойчиво допытывалась Кунигунда-Ирина. — Кто эти люди?

— Ну так ведай: Ростиславичи это! Изгои безудельные! — бросила с раздражением Гертруда. — Верно, волости просить у твоего супруга приехали! Да вот шиш им!

Вдовая княгиня сложила пальцы в кукиш, высунулась из оконца башни и, смачно выругавшись, потрясла дланью в воздухе.

Внизу, видно, жест её заметили. Один из прибывших, рослый темноволосый юноша, безбородый, с тонкими вислыми усами и крупным носом с горбинкой, насмешливо улыбаясь, послал ей в ответ воздушный поцелуй, прокричав:

— Здорово, тётушка!

— Володарь, гад! — прохрипела возмущённая Гертруда.

Лицо её исказилось от злобы и негодования.

— Изгои! Захребетники! — стиснув длань в кулак, грохнула им княгиня-мать по подоконнику.

— Прошу тебя, успокойся, дорогая княгиня. Лучше расскажи нам, что за люди эти Ростиславичи и почему они так плохо одеты? — попросила Кунигунда-Ирина.

Графиня Адела, не понимающая, в чём дело, удивлённо хлопала глазами, маленькая Анастасия, боясь Гертрудиного гнева, сильней прижималась к матери.

Кунигунда-Ирина ласково погладила её по голове, стараясь успокоить.

— Их дед Владимир[26] был старшим братом моего мужа, — начала нехотя рассказывать Гертруда. — Но он умер раньше своего отца. Поэтому его сыновья Ростислав и Ярополк не получили наследия в Русской земле. Мой покойный муж, да будет ему светлая память, не обделил Ростислава и дал ему во владение Перемышль[27], а потом и самый Владимир. И ещё позволил выгодно жениться на Ланке, моей племяннице, дочери угорского короля Белы и моей сестры Рихезы. Коломану и Альме эта Ланка приходится родной тёткой. Но упрямый мальчишка Ростислав не оценил доброты моего дорогого супруга. Бросил он на Волыни жену и троих маленьких сыновей, убежал самовольно из Владимира и уселся на стол в Тмутаракани[28]. Уговорили его на худое дело два новгородских боярина, Вышата и Порей. Ещё я слышала, что Ростислав увлёкся одной непотребной девицей-гречанкой. Да только не просидел он долго в Тмутаракани! Его отравил один грек. На пиру незаметно подсыпал в вино яд.

При слове «отравил» лицо молодой Кунигунды брезгливо поморщилось, она чуть слышно пробормотала:

— Какая мерзость!

— И что? Гнусный отравитель остался без наказания?! — спросила возмущённая графиня Адела.

— В Херсонесе[29] жители забили этого грека камнями. Да что о нём говорить?! Слепое орудие императора ромеев[30]! — Гертруда брезгливо махнула рукой и продолжила: — Так вот! Узнав о гибели мужа, Ланка просила князя Изяслава отпустить её с детьми в Угрию. Хорошо, мой покойный супруг оказался не столь глуп. Ланку он отпустил, а сынов её удержал на Волыни. Опасался, что