Косой дождь. Воспоминания - Людмила Борисовна Черная

можно включить телевизор, нажав на телевизионном пульте зеленую кнопку. Или открыть с помощью пульта шлагбаум в нашем дворе.

Исходя из вышеизложенного, делаю глубокомысленный вывод: техника меняется катастрофически быстро, а человек почти не меняется.

Однако пора возвращаться к тому, чего еще не было на моей памяти.

Не было даже такого понятия, как «электроника». И даже слова «Интернет» не существовало, не говоря уже о всяких «скайпах» и «айпедах».

А потом все на моих глазах изобреталось и появлялось. И когда суперновинка приходила в дом, она вызывала восхищение пополам с опасением. Телевизоры на первых порах норовили поставить в прихожую и накрыть темной тряпкой. Боялись вредного излучения с экрана. Теперь боятся за излучение с компьютеров и сотовых телефонов. Особенно за детей. Когда я была маленькая, боялись, что дети испортят зрение, читая книги лежа в кровати. Теперь боятся, что дети вовсе разучатся читать.

Почти до конца XX века все было не так, как нынче. Даже ели по-другому. Вилками и ложками другой конфигурации. Суп наливали в огромные суповые тарелки. Тогдашние тарелки были вдвое больше нынешних. И потом суп ели с хлебом. «Ешь суп с хлебом», — говорили нам мамы. А утром на завтрак ели яичницу и «хлебсмаслом». Вообще, во времена, когда не вводили «карточки», хлебсмаслом казался единым и неразделимым понятием и произносился слитно.

Когда появились телевизоры, их побаивались, а холестерина и холестериновых бляшек не боялись. И про то, что у человека есть два веса: один вес как вес, а другой — избыточный или лишний, никто не ведал. Не знали и то, что сливочное масло — яд. И что яичные желтки тоже яд. Хочешь жить долго — забудь про масло и ешь белковый омлет.

Доказать обратное невозможно. Даже моя долгая жизнь ничего не доказывает. Может быть, если бы я не ела столько масла и яиц, не курила тридцать лет: в войну махорку, а потом по пачке «Беломора» в день, делала каждое утро зарядку и занималась йогой, то писала бы эти строчки на двадцать лет позже. Кто знает?

Все это, конечно, несерьезно. Но, как острили в дни моей молодости, такова «се ля ви»: смешное и серьезное в ней всегда вперемешку.

Большая часть моей «ля ви» прошла при тоталитарном строе, который, однако, в разное время назывался у нас по-разному: сперва «диктатурой пролетариата», позже «государством рабочих и крестьян», еще позже и очень долго — «социализмом», под конец «развитым социализмом» или «реальным социализмом».

На самом деле все эти дефиниции были для отвода глаз. Как говорится, тоталитаризм — он и в Африке тоталитаризм, хотя у нас, на одной шестой части суши, он обернулся сталинизмом, в Италии — фашизмом Муссолини, в Германии — гитлеровским нацизмом, а как его именовать в Венесуэле? Уго-чавизмом? Не звучит!

В России тоталитарное государство поступало с людьми так же, как поступали в одной особо жестокой сказке братьев Гримм: человека высокого роста клали на короткую кровать и отрубали ему ноги, а коротышку — на длинную и мучили беднягу, пока не растянут до размеров кровати.

В идеале — слово «идеал» здесь, правда, неприменимо, — в идеале все должны были стать одинаковыми. Одинаковость — первый постулат тоталитаризма. Но одинаковость не получалась. И тогда начинался массовый террор — казни, посадки, ГУЛАГ…

Про репрессии и ГУЛАГ рассказали гении. Солженицын, конечно, гений. И Шаламов, безусловно, гений. Евгения Семеновна Гинзбург, автор «Крутого маршрута», по-моему, тоже гениальная женщина. Лев Разгон, Анатолий Жигулин — выдающиеся люди.

А вот рассказать про обычную жизнь обывателей, хоть и не за колючей проволокой, гения не нашлось.

Пройдет, возможно, еще лет девяносто, и новый Лев Николаевич Толстой напишет новую «Войну и мир». И воскресит на бумаге жизнь людей XX века в России. Мою жизнь. А может, нового Льва Николаевича не заинтересуют те события и та (моя) жизнь так и останется невоскрешенной. Ведь исчез же, подобно легендарной Атлантиде, Серебряный век. Исчез со всем его неповторимым серебряновековым укладом, с Петербургом Мережковского — Зинаиды Гиппиус — Философова, с блоковскими девочками и вербочками и с его же ресторанами и Незнакомками… Ушел, провалился в небытие…

А ведь Серебряный век был тогда же, когда жил наш самый-пресамый гений Чехов. Но Чехову Серебряный век «не показался».

Так что и будущий Лев Толстой, может быть, пройдет мимо семидесяти лет советской власти. И тогда понадобится труд нынешних мемуаристов. Мой в том числе.

На этих страницах я часто поминаю Серебряный век. Есть причина. Серебряный век занял огромное место в умах моего поколения. Уверена, стихи ифлийских поэтов вышли не из лицейских стихов Пушкина, как нам хотелось бы думать, они высыпались из «розоватых брабантских манжет» Гумилева, казненного чекистами. Это его строчки мы бормотали, гуляя по Сокольническому лесу. А полузапрещенный в 20—30-х годах Блок и вовсе стал нашим кумиром на всю оставшуюся жизнь.

Однако с одним Блоком нельзя было прожить в сталинской России. Очень помогала нам Одесса-мама, лихо выдуманная еще в 20-х годах XX века тогдашними писателями и острословами. В Одессе жил бабелевский Беня Крик, биндюжник и философ, а до этого «Цыпленок жареный — цыпленок пареный». Оттуда родом были и «Бублики», и «шаланды, полные кефали», и «арбуз с нарисованным сердцем» Багрицкого, и смешные «еврейские» анекдоты, и замечательные сатирики Ильф и Петров и старший брат Петрова прекрасный писатель Валентин Катаев.

Без анекдотов, розыгрышей и капустников (они назывались тогда как-то иначе), без пародий и самопародий мы не продрались бы сквозь темные дебри марксизма-ленинизма, а без дурацких хохм и анекдотов не выдержали бы годы Большого террора.

Да, юмор в нашей жизни постоянно присутствовал. И еще был Маяковский и революционная романтика. «А в походной сумке спички и табак, / Тихонов, Сельвинский, Пастернак».

О том, что напрочь отсутствовало, мы даже не догадывались. А отсутствовали и милая детская, и красивая одежка, и такие для нас экзистенциальные понятия, как чувство защищенности и свобода выбора. А еще — свобода слова, свобода передвижения…

Конечно, любые воспоминания субъективны и несовершенны, ибо несовершенна человеческая память. Особенно память старых людей. Кроме того, каждый автор мемуаров жаждет себя оправдать и приукрасить. Советским людям хочется постфактум изобразить из себя смелых нонконформистов или, как минимум, индивидуумов, которые все понимали. Если послушать нас, стариков, то никто не вступал ни в ВКП(б), ни в КПСС и уж точно никто не тянул руку на собраниях, а если и тянул, то до этого шепотом читал «Отче наш…».

Кстати, в коммунистах я не состояла. Мне хватало «партийности» мужа. Так