Косой дождь. Воспоминания - Людмила Борисовна Черная

больших магазинах, на почте, в парикмахерских кондиционеры появились. Но в парикмахерскую можно не ходить в самую жару, а роженице отложить свой визит в роддом никак нельзя.

Похоже, отсутствие кондиционеров в лечебных заведениях никого не удивляет. Удивить людей, да и то очень молодых, может только то, что старые маразматики-вожди при Брежневе не позаботились о медицине.

Но у кремлевских вождей, вообще у всей номенклатуры еще со времен Ильича была своя медицина, свое здравоохранение. Ленина лечили иностранные светила. Сколько себя помню, в Москве были спецбольницы, «кремлевки». Даже три «кремлевки» — одна на улице Грановского (ныне Романовом переулке), вторая в Кунцеве. И еще «кремлевка» рангом пониже на Открытом шоссе.

А в 30-х на Сивцевом Вражке, аккурат против Б. Власьевского, где я жила много лет, возводили не то дворец в стиле сталинского ампира, не то терем времен царя Салтана. На самом деле то была кремлевская поликлиника. Естественно, в «кремлевках»-больницах были палаты на одного с телефонами и с телевизорами. А главное, там больным давали заграничные лекарства. В столице нашей Родины нельзя было купить даже нормальный (хорошо очищенный) аспирин. Не говоря уже об одноразовых шприцах.

Перехожу к лукавой легенде номер 3 — о всеобщем прекрасном образовании в СССР. Особо распространяться насчет этой легенды не буду.

В советской школе я училась сама, а потом и сын. Моя школа, школа конца 20-х — начала 30-х, была при всех своих недостатках не такая уж плохая. Только программа менялась каждый год, что мешало учению. И такого предмета, как история, в ней вообще не было. А на уроках литературы вместо русских классиков мы проходили Демьяна Бедного и Юрия Либединского. И все же эта школа была, на мой взгляд, лучше, чем школа, которую закончил сын в начале 60-х. Школа сына, созданная при Сталине, представляла собой гибрид царской гимназии с казармой. Мне возразят, что и в 60-х и в 70-х в Москве появились хорошие школы и прекрасные педагоги. Возможно, были и исключения. Не знаю.

Знаю только, что именно образование при советском строе деградировало на редкость заметно. Пока еще оставались старые педагоги, старая профессура, можно было чему-то учиться и чему-то научиться…

Солженицын назвал советскую интеллигенцию «образованщиной», а людей, окончивших советские вузы, «образованцами». Очень неточное название. Я назвала бы себя и других выпускников наших вузов «безобразованцами». Интеллигенция, выросшая в 30—40-х годах XX века, не знала иностранных языков, была незнакома с культурой других народов, понятия не имела о тогдашней философии, экономике, социологии, политологии. Более того, не желала ничего этого знать. Не желала знать, что творится в огромном мире. Ей, видите ли, это было неинтересно. Что уже само по себе — свидетельство дремучей неинтеллигентности.

Ну а как насчет примитивной грамотности?

И с грамотностью было не ахти как… Какие бы претензии ни предъявляли нашему последнему генсеку М.С. Горбачеву, он человек выдающийся и, не в пример Хрущеву, окончил Московский университет. И что же? Михаил Сергеевич говорил «начать», «углубить», «лбжить». Чего же требовать от людей средних способностей?

По свидетельству одного из выпускников ИФЛИ Шарапова, поступившего в только что созданный ИФЛИ в 1934 году, всем студентам дали диктант, в котором некоторые сделали аж… по 40 ошибок.

Спустя почти 30 лет, в 1962 году, на приемных экзаменах в Строгановку, которые сдавал мой сын Алик, многие абитуриенты из провинции написали сочинение примерно с тем же количеством ошибок.

И еще, между прочим, я слышала, что главный редактор литературно-художественного журнала «Знамя», известный советский писатель Вадим Кожевников писал слово «пиджак» — «пенджаг», а слово «парад» — «парат». За что купила, за то и продаю.

Рассказом о пустых прилавках в продуктовых магазинах и об очередях за всем необходимым не стану утруждать читателя. Надеюсь, что в блеске наших дней, как говорил Зощенко, он не забыл слово «дефицит».

Осталось только ответить на вопрос, который мне, возможно, зададут: но неужели для интеллигентного человека так важны столь «бытовые» вещи, как хорошая квартира или хорошая еда?

Да, важны, очень даже важны, любой человек имеет право жить в отдельной квартире и нормально питаться. Он имеет также право в случае болезни на врачебную помощь. И еще: любой человек вправе рассчитывать на то, что его дети, если они не лодыри и не тупицы, получат неплохое образование.

О таких высоких материях, как свобода, демократия, равенство перед законом, я уже не говорю…

Горькие строки эти, как и все Предисловие, я пишу уже после окончания книги, в преддверии нового, 2014 года. Пишу, чтобы еще раз сказать молодым людям — никаких ценностей, будто бы созданных при советской власти, мы не лишились. Не верьте тем, кто утверждает обратное. Это либо выжившие из ума старики — у них отшибло память, — либо граждане особого склада, у которых главная радость в жизни была учить, контролировать, следить, влезать в чужие души, в чужую работу, в чужую постель. И запрещать, запрещать и запрещать. А еще: строго наказывать. Искоренять и вырывать с корнем. Шельмовать и унижать, стричь под одну гребенку, казнить и не миловать.

Как бы ни было тяжело сейчас, мы живем намного лучше, нежели 30, или 40, или 50 лет назад. Лучше, достойней.

И это отнюдь не противоречит тому, что я пыталась рассказать в моих воспоминаниях. Если вы хотя бы просмотрите их, то увидите и в моей долгой жизни было много хорошего; много прекрасных людей и счастливых минут.

Не ищите в этом несоответствия. Откройте пушкинского «Евгения Онегина» на строчках о дворовом (крепостном) мальчике:

Вот бегает дворовый мальчик,

В салазки жучку посадив,

Себя в коня преобразив;

Шалун уж заморозил пальчик:

Ему и больно и смешно,

А мать грозит ему в окно…

Неужели эти стихи означают, что при крепостном праве крестьяне жили в России хорошо? Или что Пушкин, упаси бог, одобрял крепостничество?

Глава I. ВРЕМЯ И МЕСТО

1. Почти по Буало

В русском языке есть такое замечательное слово — «угораздило». Так вот, меня угораздило родиться аккурат в год революции, а именно 13 декабря 1917 года. В Москве. На Арбате. Но не в популярном много лет роддоме Грауэрмана, а в другом, в переулке где-то рядом с театром Вахтангова. С легкой руки Окуджавы («Ах, Арбат, мой Арбат») и Рыбакова («Дети Арбата») эта улица стала «малой родиной» нескольких поколений советской интеллигенции. Мало им было большой Родины!

Считается,