Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко

О Лушке не сказали ни слова, и ей показалось, что ее тоже кто-то сожрал, но все прочие этого не заметили, и никто очень заботливо не украсил ее в гробу.

Лушка поежилась. Из форточной щели тянуло холодом. Окна были на север.

Она перебралась подальше от простудных сквозняков, на допотопный диван, и устроилась, поерзав, меж трех свихнувшихся пружин.

Мать так и не сказала ей того, что должна была сказать. А может, и матери когда-то не сказали, и пришлось жить, не зная главного, которое положено нести. И пришлось зачем-то безответственно умереть три года назад, а ты тут как хочешь. А должна была жить столько, сколько нужно Лушке. Ни у кого в классе ничья мать не умирала, только почему-то у нее. Получилось, что Лушку вроде обокрали, и, вдобавок, это нужно еще молча терпеть, ибо тут уж точно ничего не возвращают.

Ледышка растаяла. В желудке остановился смог. Вообще-то она давно перестала грызть сосульки. Теперь, когда не хотелось идти на работу, она просто думала, что горло уже болит, и горло заболевало, только никто не протягивал на блюдечке с розочками крохотных пирожных и ничей профиль не служил утешением.

Соседи прозрели верно. Отец, кое-как дотерпев до сороковин, женился по новой. Мачеха попробовала приласкать девчонку, но та ощерилась, как крысенок, и совсем не из особой любви к покойной, а потому, что надо же было кого-нибудь ненавидеть за накатившую несправедливость. Мачеха свалилась, как подарок, и тринадцатилетняя малявка сыпала соду в картошку и плевала в борщ. Отец, изумленно обнаружив партизанку в недрах новой социальной ячейки, без жалости карал сопротивление ремнем, а дочка без стеснения показывала всем желающим синие полосы на заду и ляжках и валила все на классическую мачеху, ибо для папы не отыскала понятного всем криминала. К мачехе даже комиссия из школы являлась, и женщина молча сносила укоры и нравоучения, а в очередную экзекуцию сунула под ремень собственные руки, после чего месяц ходила полосатая, как зебра. Отец крякал, отворачивался, но полосатость молодой жены все равно лезла в глаза, не помогал никакой мат, и отец, чтобы снова не уступить соблазну, выкинул ремень в форточку и стал носить брюки на подтяжках, а крысеныш ярыми слезами плакал на родительском собрании, благодаря миленьких взрослых за свое избавление.

Взрослые почувствовали, что живут не зря, а домашней гастрономии экзекуции не помогали, отец постройнел от недоедания, но воли к победе не потерял и запирал дочку в кладовку, брезгливо пиная вслед помойное ведро для особых нужд. Но завтраки, обеды и ужины почему-то стали прокисать, к истечению недельного тюремного срока супы пузырились прямо в тарелках, а от тушеного мяса в горшочках, над которыми отец, не доверяя новой жене, мучился собственноручно, начинало тянуть падалью, едва горшочки ставились на стол.

— Говорил же я, чтобы та дура сделала аборт! — орал отец, запуская тяжелой вилкой по собственному вареву, но вилка всякий раз летела мимо.

Долго молчавшая новая жена решительно поднялась и оттянула задвижку на кладовочной двери.

— Выходи, — сказала она коротко. — Отец больше не сердится.

Лушка прищурилась на то место, где должен был сидеть отец, но ничего не увидела, все было слишком светло, лишь мачеха нависала чужим тяжелым телом слишком близко. Лушка ощупью добралась до совмещенного санузла и закрылась там надолго и добровольно.

От возмущения отец не смог качественно проглотить то, что жевал, горшочки с трудным рвущимся звуком разорвались наискосок овальной трещиной и развалились. Сначала один, потом другой.

Назавтра Лушка, маясь от свободы, раздумывала, идти или не идти в школу, но пошлось как-то само, она постаралась опоздать, но звонок почему-то дали позднее, пришлось затащиться в класс. Ее место на задней парте освоил кто-то другой, и Лушка, подгоняемая очнувшимся звонком и уже открываемой твердой рукой дверью, решила, что с нахалом разберется позднее, и без энтузиазма села за спиной передового отличника. Математичка, не дождавшись жалоб на злую мачеху, ощутила вдруг неодолимое раздражение и, минуту назад не собираясь этого делать, закатила контрольную.

Крысеныш моргал реденькими ресницами в непонятно озлобленное учительское лицо и вдруг начал в это лицо как-то нехорошо и длинно улыбаться. В математичке шевельнулась вроде как совесть, и она спросила, хоть и не без сарказма:

— Ты, Гришина, нового материала, вероятно, не выучила?

Все поняли, что Гришиной опять везет — очевидное же избавление от неминуемой пары. Но, поморгав еще, звереныш милосердие отверг:

— Конечно, выучила, Вер-Алексан-на!

Это было уже личное оскорбление, и Вер-Алексан-на, хлестнув широченной юбкой по столу, завернула на доске такой пример, что его, попотев, осилил только передовой отличник да еще почему-то сидевшая за ним Лушка. Математичка положила обе работы рядом и, к полному своему удовлетворению, обнаружила криминальное сходство, даже исправления были сделаны будто под копирку. ВерАлексан-на коварно усмехнулась, а придя на следующий день в класс, объявила, что не хочет пачкать журнал тридцатью восемью двойками, а потому никому ничего не ставит и дает новую самостоятельную работу. И, исчеркав доску торопливыми символами, столбом выросла около Лушкиной парты.

Решение опять оказалось верным, а графическая идентичность на этот раз отсутствовала. Учительница перевела взгляд на кухонный стол, на котором рядом с грязной разделочной доской высилась стопа бездарных контрольных листов, подумала, что надо наконец помыть стол не только сверху, но и с боков, но сил на это никаких и лучше она его выбросит грязным, когда купит новый, и женщине захотелось, чтобы поскорее закончился проклятый учебный год и чтобы ничто больше не мешало выращивать на балконе прибыльных нутрий. Она прикрутила газ под заплевавшей кастрюлей и ощутила, что ненавидит свой класс целиком, а белобрысую девчонку индивидуально.

У мачехи был домишко на окраине, но старо-молодые предпочитали поначалу заводскую однокомнатную забегаловку. Постель девчонки отгораживалась от прочего пространства суставчатой ширмой, в которой вскоре в соответствии с рисунком были прожжены сигаретой художественные дырочки. От близкого фонаря в квартире по ночам светило, как в полнолуние, и тайные еженощные зрелища впитывались беспрепятственно. Картинки были стоящие, и дочка пригласила на просмотр двух подружек, но незакаленные юные дамы сплоховали, с ними сделались судороги, и, чтобы спасти положение, дочка стала нахально ругаться, что опять никакого покою, она второй год не высыпается, а у нее алгебра с геометрией, а ей, ясное дело, после такого джаза в голову ничего не лезет.

Пространство за ширмой растерянно затихло. Там наивно сделали вид, что ничего не было, нет и не будет.

Вдрызг разругавшись с хлипкими подружками, которые не первый год смотрели порнуху, знали лучше таблицы умножения кама-сутру, но спасовали перед ликом жизни, пообещав заложить крысеныша педсовету, Лушка сочла целесообразным вообще больше не появляться в надоевшем учебном заведении. Вернувшись домой в неурочное время, она застала мачеху перед распахнутым окном с мальчишеской рогаткой в неприспособленных пальцах. На подоконнике аккуратной кучкой лежали камни подходящего размера. Мачеха старательно целилась из рогатки, расстреливая уличный фонарь, и не могла попасть.