Твоя жестокая любовь - Юлия Гауф

Нечего Владу, как и его отцу здесь делать.

— Почему ты так категорична?

— А ты вспомни, сколько раз в месяц наши газеты и новостные паблики вспоминают про Евгения и Влада Гарай? — обернулась к подруге и иронично приподняла бровь. — Сколько наших в люди выбилось: мои «папа» и «брат», и олимпийская чемпионка Евсеева — вот и все наше достояние. Надоело уже читать про них. И про возвращение их в родные стены писали не единожды, но…

Развела руками и замолчала.

— Я бы на твоем месте проверила. Если Влад вернулся, и если деньги на открытие филиала у него есть, то и на лечение матери он найдет средства, — упрямо сказала Катя на прощание.

— Скорее, я получу пинок под зад, — сказала я сама себе, так как дверь в Катькину квартиру уже закрылась.

Иду, привычно перепрыгивая лужи, и ловлю иногда осуждающие, иногда равнодушные взгляды окружающих. Так странно, что незнакомые, по сути, люди могут неодобрительно качать головами, если им не нравится твоя походка, или манера себя вести. Неужели их жизни настолько скучны, что легче всего осуждать девушку, которая торопится к матери в больницу?!

— Можно к ней?

Герман Викторович что-то писал в бумагах, и не думал обращать на меня никакого внимания. Видно, что врач измотан неблагодарной работой, но я не всегда готова входить в чужое положение.

В мое никто не торопился входить — никто, кроме мамы.

— Герман Викторович, можно мне к маме? — повторила вопрос.

— Ты уже навещала ее сегодня. К чему мешать пациентке? Ты не поможешь ей, девочка, лучше займись своей жизнью.

— Еще нет семи вечера, так что я пойду, — сказала решительно, и направилась было к двери в палату, но была остановлена.

— Ей хуже стало. Намного. И тебе нужно готовиться к самому плохому сценарию, — врач, наконец, обратил на меня взгляд, который бьет в самое сердце ледяными стрелами усталого сочувствия и жалости. — Почки отказывают, диализ не помогает. О печени и сердце вообще говорить не стоит… она не выкарабкается. Это агония, просто она затянулась.

Это жестокий удар, невыносимо болезненный.

Остановилась. Замерла, как вкопанная, пожалуй, лишь сейчас осознав: я теряю ее. Теряю единственного человека, который любил меня, а не делал вид, что заботится. Теряю свою маму, которая упустила свое здоровье, заботясь обо мне — вечно болевшей в детстве и юности.

Теряю маму из-за нехватки денег — простых бумажек, на которых помешалось все человечество!

— Вероника, я хочу дать тебе добрый совет…

— Вера. Не Вероника, — не выдержав, поправила я, устав от чужого имени, слышать которое мучительно — лишь маме можно называть меня так, не остальным!

— Смирись. Люди уходят, и им не помочь. Ты никому лучше не сделаешь, если будешь ходить к своей матери по два раза в сутки, бередя и ее, и свои раны. Начни отпускать, и когда придет время, легче будет. Я не говорю, что ты должна бросить ее, но хватит расшибать лоб в попытках пробить гранитную стену, понимаешь, девочка? Начни о будущем думать, а не о прошлом.

— Я о настоящем лучше буду думать. Но спасибо за совет.

Из кабинета врача я не вышла, а вылетела, задыхаясь, как от удушья. И понятно, что не могут медики каждому пациенту и их родственникам сочувствовать, но все-равно ведь ждешь этого: человеческого понимания, клятв, что вылечат, а не толстого намека бросить бороться и позволить умереть самому близкому человеку.

Зашла в палату, отвратительно пахнущую лекарствами, и чем-то неуловимо-ужасным. Здесь дурным предчувствием пахнет. Слезами и потерями.

— Ника, ты пришла.

— Пришла, мам, — сказала я бодро.

Я ведь была у мамы утром, и не заметила особых изменений к худшему, хотя меня и предупреждали о них, но вскользь. А сейчас их видно невооруженным глазом: желтая, пергаментная кожа натянута, белки глаз желтые, губы будто тоньше стали. Да и сама мама истончилась, и ускользает от меня, а я руками за воздух хватаюсь бессильно, пытаясь удержать.

— Я соскучилась по тебе, детка. Так сильно соскучилась…

Голова закружилась от понимания: мама сейчас не мне это говорит. Не мне — своей приемной дочери Вере, а Веронике — той дочери, которую она потеряла.

И которую я всю жизнь пытаюсь заменить.

Безуспешно.

В салон забежала тетя Наташа, презирающая и предварительную запись, банальные очереди и приветствия в начале беседы.

— Вероника, сделай мне френч. Завтра корпоратив, и я хочу шика-блеска. Срочно! Дам двести рублей чаевых.

— Садитесь, — кивнула маминой подруге, которая тут же плюхнулась на стул, и выставила свои руки. — И называйте меня Верой, пожалуйста!

— С чего это вдруг ты Верой стала?

Пожала плечами, принимаясь за работу.

Самой странно, но раньше я спокойно относилась к тому, что имя мне поменяли. Была Верой, стала Вероникой — так даже красивее. Так мне казалось. И обид никаких не было, что мама изменила мои документы, вспоминая свою кровную дочь, с потерей которой так и не смогла смириться. Но сейчас… сейчас мне начало казаться, что я заслужила иметь свое имя — пусть и назвала меня Верой та женщина, которая родила, но которую матерью у меня язык не повернется назвать.

— Кстати, слышала, что Влад вернулся?

— Слышала. Бред, — коротко ответила я.

— Э, не скажи, — заспорила тетя Наташа — любительница сплетен, которые зачастую и распускает сама, — я его видела. Честное слово, видела, не смотри так! Мы с девочками на бизнес-ланч в «Сальваторе» ходили, и он мимо нас прошел. Таким важным стал, еле узнала. По глазам его диким узнала, здесь он. Вам бы встретиться…

Тетя Наташа продолжила болтать, что получается у нее лучше всего, а я молча работала. И думала. Хоть мамина подруга — та еще сплетница, но врать бы не стала, а значит, Влад и правда вернулся.

Влад вернулся, мама умирает… дьявол, я выбью из него деньги! Не может ведь он быть настолько мелочным, чтобы не выделить хоть что-то на лечение родной матери. Да, меня он ненавидит, и никогда не скрывал, что приблудой считает, да и пусть ненавидит, мне не жалко.

Лишь бы помог.

— … ты меня слушаешь? Я подумала, что неплохо бы на ноготь безымянного пальца рисунок какой-нибудь. Сделай розочки, хорошо?

— Хорошо.

— Так ты хочешь с ним встретиться? Брат все-же, пусть и не родной.

Тетя Наташа бросила на меня жадный взгляд, и я поняла — не отстанет, да еще и подружек своих напустит. Итак ведь не любит меня, хоть и источает улыбки. Все они искренне считают, что я погубила маму, и отчасти они правы.

От недоедания, или от чего-то иного, но едва меня удочерили, я начала болеть. Почти сразу со здоровьем начало происходить странное, и мама принялась таскать меня по врачам, которые лишь руками разводили, и спрашивали: «А чего вы хотели? Девчонку что в родной семье, что в детдоме кормили чем попало. Отъестся еще, дайте время».