Четыре подруги эпохи. Мемуары на фоне столетия - Игорь Оболенский

— Вы это серьезно? Неужели такое обо мне говорят? Интересно, с чего бы?

— Но вы можете, если нужно, поставить зарвавшегося человека на место?

— Иногда нахожу в себе какие-то силы и аргументы, чтобы это сделать. Но иногда теряюсь. И только задним числом, когда становлюсь такой умной, думаю, почему же я это не сказала.

— Многие журналисты боятся даже звонить вам.

— Я очень часто отказываюсь от интервью. Мне каждый день звонят по пять человек. Со всеми разговариваю лично. Потому что, поставь я автоответчик, буду вынуждена выслушивать разных дур, которые звонят и молчат. Или их монологи.

— Обидно, когда о вас говорят неправду?

— Ну а как же? Как у всех Стрельцов, у меня обостренное чувство справедливости.

Родители Фрейндлих — Бруно Артурович и Ксения Федоровна — познакомились в театральной студии. Правда, через несколько лет после рождения дочери их пути разошлись. Бруно Фрейндлих, отправившись с театром во время войны в эвакуацию, вернулся в Ленинград с новой семьей. А Ксения Федоровна во время войны работала на военном заводе, а затем — старшим контролером в Центральной сберегательной кассе Ленинграда.

— Алиса Бруновна, почему родители вас назвали Алисой? Тогда это ведь было достаточно редкое имя?

— Да. Тогда даже книжка Кэрролла «Алиса в стране чудес» не была переведена. Это папа придумал. Не знаю, что пришло ему в голову. У мамы были совсем другие намерения — она хотела назвать меня Наташей. На что бабушка и папа сказали: «Что же ты создаешь девочке такую странную кашу — Наталья Бруновна Фрейндлих». В результате меня и назвали Алисой.

— Детство часто вспоминаете? Какие у вас самые яркие воспоминания?

— Они, конечно, фрагментарные. Помню, болела скарлатиной и была вынуждена сидеть дома. Бабушка обычно брала меня с собой в булочную и покупала мне пирожное. А тут я проснулась утром — бабушка уже ушла. Я поставила табуретку к двери, открыла задвижку и прямо в ночной рубашке побежала за бабушкой. А надо было перейти 3–4 дороги. Когда я бабушку нашла, мне сильно попало. Тогда были такие времена — пока меня не было дома, дверь была нараспашку и никто не зашел.

А еще помню, когда папа приходил с репетиции, обязательно ложился днем поспать. Для него дневной сон был как «Отче наш», для того чтобы создать себе после утренней репетиции перед вечерним спектаклем иллюзию нового дня. Папа и мне эту необходимость передал. И вот однажды он прилег и оставил меня совершенно одну — бабушка чем-то занималась, мама ушла на работу. Я долго ходила вокруг него кругами, не давая заснуть. И когда он наконец задремал, карандашом ткнула ему в глаз. Хотела таким садистским образом разбудить его. Была за это выпорота и поставлена за печку в угол. Помню, будто это было вчера.

— Есть ностальгия по тому времени?

— Я не помню настолько то время, чтобы судить о нем с тех позиций, с которых я сужу сегодня. Это же было до войны.

— Когда вы росли, кто был велик для вас?

— В самой юности я была в упоении от Марии Бабановой. Причем в первую очередь от элегичности ее голоса. В нем для меня была какая-то музыка, предмет для подражания. Я меньше видела ее на сцене, чем слышала по радио. Рисовала себе ее облик и представляла, что она в это время делает на сцене. Когда появилась картина «Дорога» в 60-х годах, я влюбилась в Джульетту Мазину.

В том, что она станет актрисой, сама Фрейндлих не сомневалась никогда. Вот только поначалу не могла определиться, какой актрисой становиться — музыкальной или драматической.

«У меня был хороший голос, — говорит Алиса Бруновна. — Высокое меццо-сопрано, довольно редкое, и меня прочили в консерваторию».

Решающим оказалось мнение отца, с которым, несмотря на категорические возражения его второй жены, Алиса встречалась. Бруно Артурович прямо сказал дочери, что на оперной сцене она потеряется («Ты же кроха, а там фактура нужна»), а вот на драматической сцене она сможет и голос использовать, и внешность ее не будет помехой.

Разумеется, избежать разговоров о том, что вот, мол, известный артист пытается пристроить свою дочь, не удалось. Однако Алису кривотолки нисколько не раздражали.

— Видимо, у меня оказалось крепкое темечко — я просто не впустила их в себя. К тому же любое шушуканье вызывало во мне приливы здоровой злости: доказать, что я и сама по себе кое-что значу. Увы, Варя, моя дочка, в этом смысле не в меня и ушла из профессии именно из-за бесконечных пересудов за спиной: похожа или не похожа, отдыхает природа или не отдыхает.

— Алиса Бруновна, а вообще вам тяжело жить?

— Бывает и так и так. В общем, непросто. Я сегодня все чаще и чаще — может, это связано с возрастом, когда оценки не такие легкомысленные, — вспоминаю, что Раневская попросила написать на своем надгробном камне: «Умерла от омерзения». Люди теряют нравственность с такой бешеной скоростью, что мне страшно становится за внуков. Они же попадают в эту атмосферу и возрастать будут в ней. Что из них получится, когда они вырастут и станут выбирать себе ценности, когда им выбирать-то почти не из чего.

— Вам, может быть, свойственно себя «накручивать»? Все на самом деле не так уж плохо, а вы себе внушаете, что все ужасно.

— К сожалению, я склонна преувеличивать всякие негативные мысли. Потом пытаюсь это подавить в себе. Понимаю, что мысль энергетична. Но первый импульс — страх. Это плохое качество. Но оно есть. Я очень многого боюсь.

— Чего?

— Того, что что-то случится с моими близкими. Что повернется не так, как мне хотелось. До сих пор боюсь сцены, особенно если долго не было спектакля или какая-то новая непривычная обстановка — город, страна, зал. Это постоянные страхи. Другое дело, что я пытаюсь их чем-то гасить. Знаю, что страх не приводит к хорошим результатам. Это и есть предмет какой-то внутренней борьбы.

— Внуки быстро выросли?

— Вот тут как раз нет. Они ведь на моих глазах растут. Иногда даже думаю: что же они так медленно взрослеют, я же не успею увидеть их большими. А мне этого очень хочется.

Личная жизнь актрисы… Впрочем, на то она и личная, чтобы о ней знала лишь сама Фрейндлих. А мы знаем лишь имена ее двух мужей — журналиста Владимира Карасева и знаменитого театрального режиссера Игоря Владимирова, в браке с которым у нее родилась дочь Варя.

— Чем занимается Варя?

— Она самокритичный человек. К счастью. Занялась тем, что нарожала детей. Они потребовали от нее времени. В театре она вообще ничего не успела. Отец ее звал в театр, пока еще был жив, я звала в театр, но она сказала: «Нет, нет, не хочу. Если только в кино». Потому что кино — это как бы не моя область. Она не попадала со мной в одно русло. В киношке у нее есть два или три опыта…

Кстати, сама Варя на сцену не очень-то и стремилась. «Мои родители страстно мечтали, чтобы я пошла по их стопам, — рассказывает она. — Помню, мама наигрывала на рояле и пела какую-то детскую песенку, провоцировала меня, чтобы я за ней повторяла, хотела понять, есть ли у ребенка слух. Вот она поет, а я молчу. Она: «Ну, Варенька, я сейчас спою, ты за мной повтори, а потом мы вместе споем». Я молчу. Долго смотрю на нее тяжелым взглядом, а потом говорю: «Поешь? И пой!»