Великий страх в горах - Шарль Фердинанд Рамю

Пришлось ждать, пока растает снег; к счастью, зима была холодной, но сухой, и весна настала рано. Пастбище Сасснейр находилось на высоте две тысячи триста метров; намного выше остальных, выше всех, которыми владела коммуна, то есть выше остальных трех, но эти три располагались на склонах со стороны долины, тогда как то, которое называли Сасснейр, лежало в глубине, у подножия ледника. На такой высоте даже в июне, в тени, иногда остается снег в два или даже три фута глубиной. К счастью для Криттена, в этом году снег был не таким глубоким, как обычно, и быстро растаял, был съеден солнцем, начавшим пригревать уже в марте. На второй неделе мая решили подниматься, пошли впятером: Староста, Криттен с племянником, Компондю и сельский сторож. Они вышли в четыре утра с фонарями и провизией, не забыв прихватить с собой пару фляг муската (маленьких плоских бочонков из лиственницы объемом в две пинты, то есть литра полтора). Все были обуты в подбитые гвоздями башмаки, у обоих Криттенов — кожаные краги, у остальных — суконные гетры, застегивающиеся сбоку на пуговицы. Сначала пошли по левому берегу горной реки, текущей по узкому руслу между широких песчаных отмелей, обнажавшихся, когда спадала вода; но сейчас ни песчаных отмелей, ни берегов видно не было. Только словно застывшая неподвижно река вздымала средь полей свою белую спину. Это было прекрасное место, покрытое высокой травой, пестревшей цветами; хорошее место, где тихая река спокойно паслась на зеленой траве. Мужчины шли двумя группами: Староста и Криттен впереди. Староста нес фонарь; у сторожа тоже был фонарь. Начался подъем. По левую руку они оставили поток, падавший с горы, как канат, и двинулись вверх, то поднимаясь, то спускаясь по пригоркам и выступам, попадавшимся им на пути. Прошли мимо сенных сараев, которые сначала наблюдают за вами, смотрят, как вы подходите, а потом собираются в кучку, словно торопятся о чем-то рассказать друг другу. Здесь было еще светло, потому что видно было звезды и широкое небо. Но вот склоны, возвышавшиеся над долиной, начали смыкаться, и навстречу вам из-под одной тьмы двинулась другая, много чернее первой, стремясь помешать вам, не дать пройти. Староста поднял фонарь, фонарь с квадратными стеклами, изливавший полосы света вперед и по сторонам; полосы удлинялись, вытягивались: та, что шла перед ними, уперлась в крутой склон, испещренный тенями от торчащих камней; в лучах других — справа и слева — выступили красные стволы сосен, похожие на обломанные ветром на небольшой высоте от земли колонны. Они двинулись между обломками этих колонн, как по тоннелю, который прорыл свет фонаря, как по коридору, который прокладывал, пробивал перед вами фонарь по мере того, как вы продвигались вперед. Потом полоса света вдруг исчезала, а с ней исчезал и коридор, и на вас обрушивалась темнота. Она охватывала вас со всех сторон, давила на спину, на голову, на ноги, обволакивала руки, плечи, мешала двигаться, лезла в рот; вы жевали ее, выплевывали и снова жевали, и снова выплевывали, как лесную землю. Так они барахтались, словно погребенные заживо, пока луч фонаря не возвращал их к жизни. Пятеро мужчин взбирались вверх по склону, и шум потревоженных ими камней, устремлявшихся вниз, сливался с шумом их шагов. Кто-то курил, но в такой темноте что кури, что не кури — все едино.

Нет смысла сосать мундштук трубки и вдыхать в себя дым: когда его не видно, он словно и не существует. Их трубки погасли, и они спрятали их в карман. Они спрятали трубки, и слышен был только слабый шорох их шагов; кто-то что-то говорил, но слова, как и трубки, лишены вкуса, если их нельзя увидеть. В конце концов, мужчины замолчали; поэтому они сразу услышали реку, шум которой сначала был едва различим, а потом, за очередным поворотом, обрушился на них всей своей мощью: они вошли в ущелье. Можно было кричать во все горло — никто бы не услышал. Можно было стрелять из ружья: звуку выстрела не было места среди гула и рокота; им казалось, что неведомая сила подхватила их под руки и понесла над землей. Они остановились. Потом увидели, как фонарь Старосты, который неизвестно кто непонятно как держал на неизвестно какой высоте от земли, приподнялся и описал в воздухе дугу. Фонарь как будто самостоятельно описал в воздухе два круга; полосы света наткнулись слева на частокол деревьев, а справа — на каменистый склон, тогда как впереди снова показалась тропа, по которой можно было пройти только по одному; люди выстроились в цепочку. Проход был проделан прямо в скале, пробит взрывом. Слева от вас — отвесная стена, так что грохот бьет вам прямо в челюсть, в одно ухо, в одну только половину лица. Потом стало совсем тихо, такая пустая тишина, что захотелось вернуться туда, где шумно: они спустились в котловину.

Они поднимаются, проваливаются вниз, снова поднимаются; путь до хижины — долгий путь, потому что сначала надо пройти все ущелье от начала и до конца. В обычное время подъем занимает четыре часа, а спуск — в обычное время — часа три, но начало мая — время не очень благоприятное, так что шли они гораздо дольше. А между тем ряды сосен, наконец, поредели, и в тонкой пыли дневного света, похожей на ту, что клубится вдоль дорог, стали видны их вершины. Из серого мрака выступили черные стволы, а наверху, над деревьями, обозначились просветы, похожие на окна с немытыми стеклами. Какое-то время мужчины шли, раздвигая перед собой последние завесы тьмы, а потом вышли из леса и вошли в свет, и их фонари превратились в бесполезные цветные точки; тогда они их погасили. Теперь надо было двигаться осторожно: тут еще лежал снег. Криттен шел впереди, помогая себе палкой с железным наконечником; сначала он прорывал ногой дыру, в которую проваливался по колено, потом делал шаг; остальные — гуськом — шли по следам Криттена. Так они продвигались вперед, медленно, толчками, маленькими скачками; пять точек, пять маленьких черных точек на белом. Они шли по снегу, шли по каменистым осыпям; перед ними и вокруг вырастали высокие стены, они, петляя, поднимались к этим стенам, а те спускались им навстречу и становились все круче, превращались в гладкие откосы, все более и более гладкие. Здесь уже не было деревьев; не было и травы: только серое и белое, серое и белое, ничего, кроме серого и белого. А люди там, наверху, казались совсем маленькими, становились все меньше и меньше, а серые склоны все росли и росли. Сначала темно-серые, потом розовые, обманчиво розовые, потому что этот цвет держится недолго. Горы были похожи на розовые цветы, но цвет этот обманчив, он быстро исчезает, потому что здесь нет цветов и никакой другой жизни. Место, куда они пришли, — плохое место, уродливое, страшное. Оно лежит над цветами, над жарой, над травой, над всем добрым и милым. Здесь не слышно птичьего пения, потому что здесь живут птицы, которые не умеют петь, а только кричат: снежная ворона, красноклювая галка; черные и серые птицы, которые могут здесь жить, но не могут петь; кроме них здесь нет никого и ничего, потому что это место находится над жизнью, над нормальной жизнью, над людьми; — тут слева от них встало солнце и осветило всех пятерых; а год здесь длится два месяца, самое большее — три.

Но сюда приходится подниматься ради того, чтобы прокормиться, здесь можно найти, чем прокормиться, и люди продолжали идти вверх, и солнце освещало их с левой стороны, а потом оно осветило их целиком. Их слепил снег, снежные поляны, через которые им приходилось идти; а в горах сходили лавины.

Они снова увидели реку: она срывалась с утесов, возвышавшихся прямо перед ними.