Последние флибустьеры - Эмилио Сальгари

— Прочти-ка это, Панчита, — он протянул жене листок. — В Гаскони так не пишут, гром и молнии Бискайского залива!..

Трактирщица взяла письмо и окинула его взглядом.

— Карамба![2] — сказала она. — Я ничего не понимаю.

— Боже, как глупы эти кастильцы!.. — потянулся на своих ходулях трактирщик. — А ведь здесь говорят на чистейшем языке Великой Испании!

— А в Гаскони? — рассмеявшись, спросила прекрасная брюнетка. — Разве в твоей стране, Пепито, нет дураков?

— Оставь в покое Гасконь, страну особую, где взрастают только забияки.

— Как скажешь, муженек, только я не могу понять, что здесь написано.

— Разве ты не видишь? Или ты ослепла? Ко… ко…

— А после? Может быть, ты, дон Баррехо, что-нибудь понимаешь?

— Tonnerre!..[3] И я ничего не понимаю!

— Кто тебе принес это письмо?

— Мальчишка-индеец, и, по-моему, он не служит на почте.

— Эх, дон Баррехо!.. — перешла на крик Карменсита, подбоченившись и гневно посмотрев на мужа. — Верно какая-нибудь иностранка назначает тебе свидание? Не забудь, что кастильские женщины всегда носят на груди кинжал!..

— Что-то я никогда его у тебя не видел, — улыбнулся трактирщик.

— Значит, я хорошо его прячу.

— Тогда у меня еще есть время, и мы можем спокойно заняться расшифровкой этих каракулей. Tonnerre!.. Ко… ко… Черт побери всех этих американских попугаев!..

В этот момент дверь отворилась, и в трактир вошел человек, плотно закутанный в просторный плащ, с которого ручьями стекала вода, потому что как раз в это время на Панаму обрушился страшнейший ливень, сопровождаемый ударами грома и блеском молний.

Вошедший представлял собой типичного искателя приключений. Он был уже не молод, потому что его борода и усы почти совсем поседели, а высокий лоб избороздили глубокие морщины, которые плохо скрывала широкая фетровая шляпа с перьями. Очень высокие сапоги из желтой кожи были странным образом подрезаны у верхнего края, а на боку авантюриста висела шпага.

Он направился к маленькому столику, распахнул плащ, под которым открылся богатый камзол из тончайшей ткани, украшенный золотыми петлицами, скинул шляпу, грохнул могучим кулаком по крышке стола и закричал:

— Эй, мошенник, что же ты не спешишь предложить напиток кабальеро?[4]

Трактирщик, погруженный в расшифровку таинственного письма, даже не заметил появления гостя. Однако услышав, как загудел стол под ударом страшной силы, он обратил внимание на оскорбительные слова, потом передал листок бумаги жене и, зло посмотрев на кабальеро, с негодованием отозвался:

— Как вы меня назвали?..

— Мошенником, — спокойно ответил пришелец. — Когда кабальеро входит в таверну, хозяин должен немедленно подскочить к нему и спросить, что пожелает благородный посетитель. По крайней мере, так поставлено дело в Европе, да, пожалуй, и в Америке.

— Эх, мой сеньор, — ответил трактирщик, принимая трагическую позу. — Мне показалось, что вы слегка повысили голос в моем доме.

— В вашем доме!..

— Tonnerre!.. Может быть, это вы за него платите, сударь?

— Таверна считается общественным зданием.

— Черт побери! — заревел трактирщик.

— Ого, красавчик! Кажется, это вы теперь повышаете голос!

— О, бискайские бури!.. Это я хозяин таверны, понимаете, я!

— Очень хорошо.

— А к тому же я гасконец!..

— А я родом с низовьев Луары.

Трактирщик сделал полный оборот вокруг собственной оси и, кажется, мигом успокоился, потому что заговорил уже более миролюбиво:

— Французский дворянин!.. Почему же вы сразу мне не сказали?

— Да потому что вы не даете людям рта раскрыть!..

— Вы же знаете, что у гасконцев…

— Длинный язык и проворные руки. Об этом я знаю.

— Вот теперь я вижу, что вы и впрямь с низовьев Луары. Так чего вы желаете, сеньор мой?

— Бутылку самого лучшего вина. Херес, аликанте и порто меня не интересуют. Я выпью любого выдержанного вина, взращенного на любой географической широте, лишь бы оно было хорошим.

Трактирщик повернулся к жене, с улыбкой следившей за этой комичной сценой, и сказал с большой важностью:

— Ты поняла, как умеют пить граждане великой Франции? А ты меня все время упрекаешь, если я чуть-чуть переберу и наделаю шума в погребке. Мы ведь не испанцы. Принеси-ка сеньору бутылочку из самых старых. Кажется, там еще осталось бордо. Оно доставит удовольствие моему соотечественнику.

— Да, Пепито.

— Эй, оставь своего Пепито. Я ведь гасконец, а не какой-нибудь севильский тореадор. Запомни это хорошенько, женщина!..

Он взял письмо из рук жены и снова попытался прочесть его, постоянно бормоча: «Ко… ко… ме… ме… си… си…» Возможно, ему бы и удалось распознать какое-нибудь новое слово, но тут дверь таверны растворилась и впустила еще одного гостя. Как и на французе, на нем были широкий плащ, весь намокший, высокие сапоги из желтой кожи, на боку болталась шпага, а на голове красовалась шляпа с перьями, украшенная несколькими серебряными пуговицами.

Новому гостю могло быть под сорок. Во всяком случае в его усах виднелись в немалом количестве серебряные нити, а лицо покрылось плотным загаром. Гость был среднего роста, крепкого телосложения; казалось, он обладал недюжинной силой.

Как и французский кабальеро, он сел за отдельный столик и ударил по крышке с такой силой, что чуть не развалил его.

Услышав этот грохот, напоминавший разрыв бомбы, трактирщик подскочил и наградил свирепым взглядом наглеца, вознамерившегося ломать мебель, не спросив даже разрешения хозяина.

— Tonnerre! — крикнул он, пошевелив свисающими усами. Может быть, нынче у нас нашествие бешеных псов? Соотечественника я еще стерплю, но вот с этим мне придется посчитаться!..

Он приблизился к новому гостю и, окинув пришельца взглядом, спросил:

— Кто вы?

— Жаждущий, — ответил неизвестный.

— Вы понимаете, где находитесь?

— В таверне, как мне кажется, черт возьми!