Кошачьи язычки - Мария Элизабет Штрауб

Я восхищаюсь Клер. Она не зря прожила свою жизнь, она пошла дальше всех нас, по крайней мере, так кажется со стороны. Уже то, с какой энергией и целеустремленностью она училась тогда… Не то что я. Но не в моих привычках оплакивать упущенные возможности, все равно ничего не изменишь, зачем же понапрасну биться головой о стену? И в жизни Клер есть свои темные места, свои рифы и пропасти. Я знаю это, и она знает, что я знаю, но мы никогда об этом не говорим. Есть вещи, которые лучше не трогать, иначе сойдешь с ума.

Клер

Как всегда, должно пройти некоторое время, прежде чем я настрою себя на их присутствие. Я отвыкла видеть людей так близко от себя, давно отвыкла. И так много говорить. На перроне она буквально набросилась на меня со своими бесчисленными вопросами, которые для нее гораздо важнее моих ответов. Год от года мне это стоит все больших усилий, в конце этой совместной поездки я устаю как от сильного физического напряжения, как будто бы пешком пересекла горный хребет. Пару дней после этого я провожу по большей части в постели, принимаю пару таблеток «вельдорма» и сплю едва ли не сутки напролет, такой убитой себя чувствую. И все потому, что рядом с ними на меня неизбежно обрушиваются всевозможные воспоминания.

Но, с другой стороны, их присутствие мне необходимо, потому что они обе, и Додо и Нора, всю мою сознательную жизнь оставались самыми близкими для меня людьми, и я всегда им доверяла. И сегодня ничего не изменилось. Никто не знает меня лучше, чем они. Я связана с ними слишком прочными нитями.

Ну вот и Додо, слава тебе господи! Полный комплект. Можно отправляться.

Додо

Когда я, высунув язык и волоча сумку, появляюсь в вагонном проходе, Нора радостно подскакивает, в ту же секунду поезд рывком трогается, жирная куриная нога из ее запасов шмякается на пол, мы с Норой вцепляемся друг в друга и вот так, в обнимку, падаем на Клер. Нора визжит и хохочет, Клер стонет, а куриная нога гибнет под моим каблуком. Пока куча мала из трех женщин пыхтит и копошится, я мгновенно переношусь на три десятилетия назад: Нора на занятиях по плаванию, на страховочном поводке у тренера прыгает с края бассейна, ремень рвется, она — буль-буль, а мы с Клер, не раздумывая, за ней. Нора, конечно, в панике, она уверена, что тонет, бьется как сумасшедшая, потом вцепляется в нас ногтями — я потом несколько дней ходила с синяками на руках, — но мы с Клер все же ее победили, мы подтащили ее к краю бассейна и помогли взобраться по лестнице, никогда не забуду, каково это на ощупь — три наши скользких и мокрых детских тела, — и не поймешь, где чья нога, чья рука, чей живот. В этом есть нечто сладострастное.

Мы встали на ноги. Клер стряхнула воображаемые пылинки со своей великолепной шали, я укладываю свой багаж, Нора сортирует свою перемешавшуюся жрачку и проглатывает все упреки насчет моего позднего появления, вместо этого она непременно хочет немедленно все знать, как будто через полчаса нам опять предстоит расстаться. «Как у тебя дела, ты все еще куришь, что на работе, как Фиона? А твой Аксель?» Слова льются неиссякаемым потоком… И почему-то она не может выговорить ни одного мужского имени без соответствующего притяжательного местоимения; если она упоминает Ахима, то это всегда «мой Ахим».

На последнем издыхании я плюхаюсь на сиденье напротив нее, мне жутко жарко, рубаха под теплой курткой прилипла к спине, как будто у меня уже климакс. Нора называет это «менопаузой», конечно, ее, боюсь, не минуешь, но у Ма она началась только в сорок пять, так что, думаю, время в запасе еще есть. Я вытряхиваю сигарету из пачки Клер и щелкаю ее крутым «дюпоном».

— Аксель? — переспрашиваю я. — Это ты о ком?

Нора салфеткой собирает с пола растоптанную в лепешку куриную ногу и озадаченно смотрит на меня. Она в самом деле верит, что я способна забыть имена своих любовников.

— Разве его звали не так? — спрашивает она меня, морща лоб. — Этого музыканта с лошадиным хвостом?

Как будто я могла забыть этого парня! Который, помимо всего прочего, остался должен мне восемьсот марок, но я отсекла его, как и всех мужиков такого типа.

— Маленькая joke. Шутка, — отвечаю я. — Нет его, еще с Рождества. Что он сейчас делает? Не знаю и знать не хочу.

— А твой новый? Ты наверняка уже нашла нового? Или как?..

Мои романы с мужчинами всегда горячо интересовали Нору, это понятно. Она рада-радешенька, когда я пристроена, как, вероятно, она называет это про себя, когда же я одна, она никак не может успокоиться, чувствует в этом и долю своей вины.

— Ник, — говорю я и добавляю, чтобы побыстрее закрыть тему: — Двадцать девять, учится, или, во всяком случае, делает вид, с мая живет у меня и… Нет, фото у меня нет. Достаточно?

Она с сожалением смотрит на куриную ногу: хочешь не хочешь, а придется выбросить. Теперь у нее наверняка появится пунктик — разница в возрасте между Ником и мной, как пить дать, воображение рисует ей наши бурные ночи с экзотическим сексом и прочее в том же роде. В то же время ей мерещится нечто подозрительное: женщина моих лет с мужиком на двенадцать лет моложе, тут же идет в ход тяжелая артиллерия психологии — и снаряды метят в мою неспособность завести партнера-ровесника.

— Значит, это он остался с Фионой? — спрашивает она.

— Конечно, — отвечаю я и, чтобы наконец сменить тему, хватаю фотографии, которые лежат на сиденье рядом с Норой. — Боже мой! — восклицаю я. — Это Даниель? Настоящий мужчина! Сколько ему сейчас, семнадцать?

Надеюсь, это отвлечет ее, у меня в самом деле нет желания рассказывать о Нике, в конце концов, он принадлежит к той куче хлама, о котором я хочу хоть на пару дней забыть. Но если Даниель будет продолжать в том же духе, через три года он будет как две капли воды похож на Ахима в том же возрасте. Эта проклятая линия от подбородка до уха — сочетание энергии и мягкости.

Она кивнула, счастливая, и сказала:

— Представь себе, он собирается отпустить бороду!

Прикроет опасную зону, думаю я, и правильно сделает. И говорю:

— Ну и прекрасно! Меньше платить за электричество.

Я пролистываю картинки, все — сплошь радостные сцены из жизни пиннебергской семьи: Нора, Ахим и плоды их любви, — и каждый раз эта жизнь, запечатленная в глянце форматом тринадцать на восемнадцать, больно колет меня, каждый раз, несмотря ни на что.

Слава Богу, она ничего не объясняет и не комментирует, вместо этого роется в своей сумочке. И, когда я снова поднимаю взгляд от фотографий, протягивает мне яблоко:

— Хочешь? Последний «принц», сегодня утром сорвала.

Я снова погружаюсь в прошлое, и она превращается в шестилетнюю Нору, в первый наш с нею школьный день. Мы совершенно случайно оказались рядом, она тихонько сидела возле меня и, чуточку робея, все время косилась на меня своими лучистыми серыми глазами. А потом вытащила из своего блестящего красного пакета — как минимум вдвое больше моего — яблоко и начала осторожно, сантиметр за сантиметром, пододвигать его мне.