Кошачьи язычки - Мария Элизабет Штрауб

— Это из нашего сада, — шепотом сказала она. — «Хазельдорфский принц». Когда они спелые, слышно, как в них семечки стучат.

Я взяла ее яблоко и потрясла его. Потом откусила — и с этого момента записала ее себе в подруги.

— А помнишь? — спрашиваю я. — Яблоко, которое ты дала мне? В первый школьный день?

Нора

Она все еще помнит об этом. А я чуть не разревелась — так это взволновало меня.

— Конечно, помню, — говорю я. — Ведь с того момента мы и подружились. Ты съела даже сердцевину.

Додо тогда была такой, какой я мечтала быть. Тоненькая, смелая, острая на язык, она уже прыгала с трехметровой вышки, а я не могла проплыть и метра. В классе ее сразу назначили старостой, и она так и оставалась на этом посту до конца учебы. И все потому, что могла без малейшего стеснения обращаться к учителям, а в случае надобности — и к директору. Уже тогда она не ведала страха перед авторитетом. С самого начала она стала неоспоримой звездой класса, все хотели с ней дружить, но она выбрала меня. Я заходила за ней утром по дороге в школу, у меня она списывала домашние задания, мои завтраки поедала, мои подсказки слушала. Она слепо положилась на меня и не ошиблась.

Все шло как всегда во время наших поездок: через полчаса я уже позабыла весь остальной мир, я только с Клер и Додо. Еще когда я покупала себе новый номер «Штерна», а Клер — три газеты, я знала, что не буду его читать. Что в мире может меня заинтересовать, если я вместе с подругами? А может, все как раз наоборот — мы с ними и есть мир. Все, что мы действительно знаем и умеем, все наши чувства и мысли, все это всегда затрагивает нашу личность, а все остальное — абстрактные рассуждения. Наша жизнь — это прежде всего наши отношения с другими людьми, и никто тут меня не переубедит. И только благодаря этому мы способны ощутить полноту жизни! Держу пари — Эйнштейн уделял своим женам и подругам гораздо больше времени, чем теории относительности.

Вот мы, мы знакомы уже больше трех десятилетий, и втайне я действительно горжусь этим: мы сберегли наши отношения вопреки всем жизненным трудностям. Много ли найдется таких людей, кто сохранил дружбу так надолго? Тем более пронес ее через критическую фазу, между двадцатью и тридцатью, когда появляются мужья, дети, жизненные приоритеты сдвигаются и неизбежно приобретают новое направление. Это касается и друзей, и просто знакомых.

Жаль только, что я не знакома с дочкой Додо, которую видела один-единственный раз, тогда ей как раз сравнялось две недели. При этом я часто предлагала Додо привезти ее на пару дней ко мне, я действительно была бы рада, я люблю возиться с девчонками, может быть, потому, что во мне самой осталось много девчоночьего. Надеюсь, Ахим не забудет, что Мириам должна ходить на уроки фортепиано, и проследит, чтобы по вечерам она не сидела слишком долго перед телевизором. А впрочем, ну их! Я свободна и не желаю забивать себе голову их проблемами, сами как-нибудь разберутся.

Додо откидывает спинку кресла. Намаялась, бедняга. Не выпуская из руки моего «принца», она прикрывает глаза. Она всегда это умела — засыпать в любой ситуации, даже под грузом забот.

Я поворачиваюсь к Клер. До сих пор мы едва обменялись парой слов. Опять роется в бумагах? Что это ей так срочно понадобилось? Нашла время… Спокойно, расслабься, будь умницей. У нее и правда полно хлопот с ее галереей, которая, судя по всему, процветает. Даже «Пиннебергер тагеблатт» время от времени пишет о ее вернисажах и художниках, которых раньше никто и знать не знал и которых она раскрутила. Она специализируется на американцах и, кажется, набила руку на открытии новых талантов. Надеюсь, хоть в эти дни она не собирается работать?!

Она, кажется, читает мои мысли.

— Извини, — говорит она. — Мне надо быстренько просмотреть отчет за третий квартал. Это максимум на час. Ты не обидишься?

Я качаю головой и улыбаюсь. И снова смотрю на Додо, которая, кажется, заснула. Сапоги у нее требуют починки, наверное, ей и в мастерскую заскочить некогда, еще бы, ребенок, работа, а теперь еще этот студентик. Я осторожно вынимаю у нее из руки свое яблоко, пока оно само не выскользнуло. Клер смотрит и улыбается мимоходом. В отношении Додо мы единодушны: иногда ее надо водить за ручку. Как в серьезных делах, так и в пустяках.

Интересно, даст мне Клер поносить свое элегантное пальто? Белый цвет мне идет, и пальто должно на меня налезть, фасон такой, довольно просторный. Она до сих пор носит тридцать восьмой размер, а мне и в сороковом уже тесновато. Да, признаю, пара-тройка килограммов у меня явно лишние. Конечно, стоит чуть поднапрячься, и я снова буду в норме. Но не сейчас же! А ну его, когда-нибудь сами рассосутся.

В памяти вдруг всплывает, как в школе мы иногда менялись шмотками. На перемене мчались в женский туалет, снимали через голову блузки и свитера и весь следующий урок сидели каждая в чужой одежде. И каждый раз я чувствовала себя немного Додо или Клер. И пахла так же. Их вещи я различила бы даже в темноте, по запаху. Клер пахла едва уловимо — водой и немного лимоном. Додо гораздо сильнее — чисто вымытой с мылом кожей, и спортивным залом, и совсем чуть-чуть — дальними странами. Обо мне обе в один голос утверждали: я пахла пудингом.

При этом мы трое, конечно, пользовались разными духами, особенно Додо. Но у Клер пальто и сегодня выглядит так, будто все еще пахнет водой и немного лимоном; оно такое воздушное и на вид почти невесомое, я с удовольствием бы его примерила. Ладно, попрошу попозже — вон как уставилась в окно, хотя ясно, что в упор не видит пейзажа за окном. Наверное, все что-то подсчитывает, приход-расход.

Клер

Какая бесконечно плоская местность: луга, поля, канавы, редко-редко мелькнет дерево или кустарник. И какое глубокое небо. Конечно, я мысленно вижу Данию, хотя никогда там не была. Я так часто собиралась туда поехать, однажды даже заглянула в турагентство, еще с Филиппом, в программе у нас стоял «рождественский Копенгаген», но потом, в самый канун Нового года, решили двинуть во Флоренцию. Филипп так захотел, он же не знал всей истории. Я не рассказывала ему, что в Тондере, как раз на датско-германской границе, семьдесят два года назад родился некий Эрик Серенсен, мой отец. От него у меня светлые волосы и высокий рост; на единственном фото, которое у меня есть, он возвышается над матерью на целую голову.

Зимний снимок. Может быть, его сделал мой датский дедушка, за полгода до катастрофы. Поблекшая подпись гласит: «Erik og Christine i januar 62».[1]Мои родители стоят, крепко обнявшись, повернув лица друг к другу, они смеются, и вокруг только снег, бесконечный снег до самого горизонта. Может быть, поэтому Дания в моих фантазиях связана с холодом, льдом да маленькими домиками, которые храбро противостоят снежным завалам. При этом я, конечно, знаю, я часто читала и слышала, что в Дании лето бывает таким же теплым, как и в Италии.

Больше я ничего не помню, хотя в то время, в январе 62-го, я, скорее всего, была там. Тогда мне было три с половиной года. И своих родителей я почти не помню — не помню, как они выглядели, как двигались, как смеялись. Странно, но я запомнила только обрывок сказки — должно быть, ее рассказывали мне на ночь, — про Ниса Пука, кобольда, который является по ночам и безобразничает, не давая детям спать. Он преследует меня до сих пор, хотя он давно уже не кобольд, а человек из плоти и крови.