Дублинеска - Энрике Вила-Матас

Это была смелая теория, она дерзко призывала равняться на роман Грака, привычно считавшийся устарелым. Риба исписал гору бумаги комментариями ко всем пяти элементам идеального романа будущего. Но, едва закончив свой труд, вспомнил о «священном инстинкте не следовать теориям» – эта фраза принадлежала Фернандо Пессоа, еще одному любимому автору Рибы, чье «Воспитание стоика» ему однажды выпала честь издать. Он подумал об этом инстинкте и о том, как глупы бывают романисты, и тут же перед его внутренним взором прошла вереница испанских писателей, чьи книги – наивные плоды стройных и обширных теорий – ему доводилось публиковать. Цепляться за теорию, чтобы написать роман, подумал Риба, что за бессмысленная потеря времени! Как автор новой теории он имел теперь все основания так говорить.

Кто в здравом уме станет писать роман, размышлял Риба, если уже есть теория? И покуда он прислушивался к себе в ожидании ответа, к нему – вероятно, чтобы избавить его от ощущения, будто и сам он только и делает, что бессмысленно теряет время, – пришло понимание. Теория, которую он любовно выстраивал, запершись в номере отеля, на самом деле избавляла его от теорий. Становилась ли она от этого хуже? Нет и нет. Она по-прежнему была блестящей и дерзкой, только теперь Риба намеревался уничтожить ее и похоронить прямо тут, в номере, в корзине для бумаг.

Он справил одинокую тризну по своей теории и по всем теориям в мире и, не медля более, оставил город Лион, так и не встретившись с теми, кто желал обсудить с ним тяжелую – ничего, думал Риба всю обратную дорогу, не так уж она и тяжела, – долю европейских книгоиздателей. Он покинул отель через черный ход, сел в поезд и вернулся в Барселону ровно через сутки после своего приезда в Лион, не оставив Фонду Фондебридера даже прощальной записки. Он чувствовал, что вся поездка случилась с ним исключительно ради того, чтобы он сформулировал, а потом тихо похоронил свою теорию. Словно бы он не свои взгляды на роман будущего изложил, а составил документ, официально избавляющий его от изложенных взглядов. А еще точнее, удостоверяющий, что единственное стоящее занятие – это ездить по миру и избавляться от теорий.

– Значит, был ты в Лионе, – снова забрасывает удочку мать.

На дворе конец капризного мая, непривычно дождливого для Барселоны. День холоден, бесцветен и уныл. На мгновение Риба воображает себя в Нью-Йорке, ему даже кажется, будто он слышит транспортный гул у туннеля Холланда – это потоки машин возвращаются домой после рабочего дня. Чистой воды фантазия. Риба никогда не слышал, как шумит Холландов туннель. Мигнув, он возвращается к действительности, к Барселоне, к ее тоскливому пепельно-серому свету. Жена Селия ждет его к шести. Все идет как обычно, если не брать в расчет растущей тревоги родителей, обеспокоенных тем, что сын категорически не желает говорить о Лионе.

Но как описать то, что произошло в Лионе? Что сказать? Что – а родители осведомлены об этом не хуже него самого – с тех пор, как два года назад истерзанные почки уложили его в больницу, у него во рту не было ни капли спиртного? Что, обреченный на трезвость, он стал эксцентричен, запирается в номерах отелей, создает там литературные теории и знать не желает тех, кто его туда пригласил? Что в Лионе он ни с кем не проронил ни слова, да и в Барселоне стал неразговорчив и дни напролет проводит за компьютером? Что в бытность свою издателем он так и не сумел встретить прозябающего в безвестности писателя, оказавшегося бы на поверку гением, и это угнетает его и мучит? Что он до сих пор страдает от того, что дело его жизни было неотделимо от горчайшей надобности искать авторов, этих тварей, необходимых ему до тошноты, потому что без них его ремесло невозможно? Что в последние недели у него болит правое колено, должно быть, подагра, а может быть, отложение солей, если, конечно, это не одно и то же? Что, если в прежние времена он постоянно бывал навеселе, то теперь его удел – уныние и тоска? Что он может сказать своим родителям? Что конец близок?

Вяло течет ничем не оживляемая беседа, и вот уже от скуки они заговорили о том далеком дне 1959 года, когда генерал Эйзенхауэр удостоил Испанию официального визита и тем положил конец международной изоляции франкистской диктатуры. Отец Рибы встретил известие о приезде американского президента с невиданным воодушевлением – не оттого, что чертов галисиец[2]выиграл дипломатическую войну, а оттого, что Америка протянула наконец руку отчаявшейся Испании. Это одно из первых связных воспоминаний Рибы. Живее всего он помнит, как мать поинтересовалась у отца, в чем причина его столь «бурного энтузиазма».

– А что такое энтузиазм? – спросил ребенок.

Он до сих пор помнит все подробности этой сцены, может быть, оттого, что впервые он – робкий и смирный в те годы мальчик – позволил себе обратиться к родителям с вопросом. Врезался ему в память и другой жизненно важный для него разговор, хотя тут он не так уверен в деталях. Речь точно шла о его имени – Самуэль – и о том, что накануне сказали ему дети и даже кто-то из учителей. Отец велел ему не беспокоиться – он так и сказал, не беспокойся, – потому что еврей он только по матери, а поскольку мать крестилась сразу после его рождения, он смело может считать себя сыном добрых католиков и не мучиться.

Как всегда, когда речь у них заходит о визите Эйзенхауэра, отец все отрицает и говорит, что во всем виновата мать – как ей в тот день примерещился в нем какой-то особенный энтузиазм, так она по сей день и упорствует в своей ошибке. Не хочет он признавать и того, что в те времена всем фильмам предпочитал «Высшее общество» Чарльза Уолтерса с Бином Кросби, Грейс Келли и Фрэнком Синатрой. В конце пятидесятых они смотрели его по меньшей мере трижды, и Риба прекрасно помнит, что всякий раз фильм приводил отца в отличное расположение духа: он до безумия обожал все, что приходило к ним из США, его восхищало американское кино и американский гламур и отчаянно влекла к себе та жизнь, которую люди – такие же обычные люди, как и он – вели в этой чудесной стране, столь же далекой, сколь и недостижимой. Должно быть, именно от него, от отца, Риба унаследовал это трепетное преклонение перед Новым Светом, перед запретным очарованием дальних стран, населенных, казалось, счастливейшими в мире существами.

И вот они говорят об Эйзенхауэре, о «Высшем обществе» и о высадке в Нормандии, и отец все ожесточенней открещивается от своего тогдашнего энтузиазма. И кажется, что родители вот-вот вернутся к теме Лиона – просто чтобы не накалять обстановку, – но тут не по-барселонски торопливо падает вечер, стремительно сгущается темнота, и на город обрушивается невероятной силы ливень в сопровождении мощных электрических разрядов. Обрушивается ровно в ту минуту, когда Риба уже намеревался откланяться и идти домой.

Воздух вздрагивает от одиночного раската грома. Струи воды хлещут с невиданными доселе силой и яростью. Внезапно Риба чувствует себя в ловушке, и в то же время ему кажется, будто сейчас он способен проходить сквозь стены. Где-то в глубине, за мыслями, он нащупывает сгусток темноты, и острый холод пронизывает его до костей. Он не слишком удивлен, когда в гостях у родителей с ним то и дело случается что-то подобное. Скорее всего в этой темноте только что удобно устроилось небольшое домашнее привидение – один из тех многочисленных, вечно сырых и на диво безмятежных духов, искони обитающих в темном родительском доме.