Кассандра пила массандру - Дарья Симонова

Вот таким образом Василий и запомнил подругу Лени Сабашникова. Штрихом напоследок осталась похвальная выносливость: древнегреческая богиня могла их всех, слабаков, перепить.

— Настасья Кирилловна, помню только одно, — признался Василий. — Эмма блеснула погребальным спонсорством и отгрохала Леньке памятник. Когда я его вижу, мне начинает казаться, что наш раздолбай Сабашников был криминальным авторитетом. По идее я должен быть ей благодарным — сам-то не дал ни копейки. Но ведь меня никто и не просил, мы ж с вами были сто пятидесятой водой на киселе. А те, кто размахивал кошельками в праведном порыве увековечить память друга, утекли в Лету, чему мы с вами были свидетелями…

— Насчет памятника ты зря, — нетерпеливо возразила Кирилловна. — Скажи спасибо, что такой есть. А тебе, конечно, надо, чтобы его Эрнст Неизвестный делал?! Нет, Василиус, я тебе хотела сказать совершенно о другом. Я вспомнила одну деталь, которую теперь увидела в ином ракурсе.

— Внимаю, Настасья Кирилловна!

Он соскучился по разговорам о Леньке, потому что в них жила молодость. Они были долгими, они освобождали от нынешней текучки, от унылого сегодня, закованного в нужду, в унизительное забвение и разобщенность. Какое удовольствие — бросить дела, бессмысленные и не приносящие долгожданного катарсиса, и погрузиться в давно минувшее волнующее вчера, погрязнуть в светлом прошлом, когда все неслось и переливалось всеми радостями бытия… Давно умерший друг был гораздо живее нынешней жизни, как некогда в советской парадигме злобный лысый гоблин был «живее всех живых».

— Так вот, — продолжила Настасья, — помнишь ли ты, как Эмма проявляла пристальный интерес к Ленькиным друзьям? А лучше сказать, к его окружению мужского пола, ко всем этим веселым плакальщикам, которые быстро забывали, по ком они плачут. На сборищах сидела с кем-нибудь из них в обнимку. И ни одна живая душа не смутилась неуместностью этого! Свобода нравов, я понимаю… Леня и сам был такой, это я тоже понимаю.

— Настасья Кирилловна, вы очень великодушны в своем понимании, в отличие от меня.

— Ты дослушай, потом съязвишь! — строго оборвала Кирилловна и, понизив-смягчив тон, продолжила: — Ты вообще понял, о чем я? Ты видел, как она однажды — ты был тогда, я помню! — вешалась на шею какому-то беззубому художнику?

Василий усмехнулся.

— Что ж, аристократов тянет вниз, плебеев наверх.

Последовала пауза, что явилась стремительным трамплином к возмущению.

— Это ты Эмму назвал аристократкой?! — вскрикнула Настасья в священном ужасе.

— Не ловите меня на слове, это всего лишь цитата. Конечно, я понимаю, о чем вы. Однажды мы с бывшей женой… хотя стоп! Давайте, как говорится, начнем с азов. Эмма была замужем, что ей не мешало фактически жить с Сабашниковым. Заметьте, что у нее с мужем был не развод де-факто, когда брак сохраняется только на бумаге, — нет! Они именно жили вместе, растили ребенка, оба участвовали в общем бизнесе. Словом, у них сохранялась тесная связь.

— Ради денег, — вставила Кирилловна.

— Пусть так. Но, в сущности, не столь важно, что является скрепкой для брака, главное, что она его держит. Я это к тому, что при этом у Эммы были открытые близкие отношения с другим мужчиной, о которых знал муж. Так что же в таком случае удивляет вас по части ее фривольностей с беззубыми художниками? Это совершенно обычное для нее поведение.

— Нет, Васенька, это было демонстративное поведение! — яростно заключила Кирилловна. — То, о чем ты говоришь — мы это много раз обсуждали! — с этой Эммой и ее двойной игрой, — темная история. Но что бы там у нее ни было с Леней, она могла бы просто из элементарного уважения к его памяти сдерживать свои инстинкты. По-моему, это очевидно и даже кошке понятно.

— Сдерживать? А зачем?! Ты ж сама видишь: никто ее поведение не осуждал. Напротив, кажется, она была королевой вечера тогда. Тебе не приходило в голову, что этот одиозный роман с нашим с тобой общим другом — самое сильное ее переживание? И она хотела его продлить всеми мыслимыми способами, даже вот таким парадоксальным. Снять все сливки! Может, она никогда раньше не чувствовала себя в центре мужского внимания. Я как раз об этом и начал рассказывать… Мы с моей бывшей приехали на дачу к одним симпатичным, но не близко знакомым мне ребятам. Я тогда зажигал со всеми, считая неразборчивость эффективным методом познания. И вот тогда мы застали какие-то объедки праздника, потому что хозяева дома накануне рассорились. Иришка, хозяйка дома, куда-то убежала в обиде, а ее муж Борька… в компании Эммы и еще каких-то случайных хлыщей бодрячком продолжал банкет. Нетрудно догадаться, кто был его спонсором… И в этом прокисшем антураже, среди понабежавшей халявы Эмма чувствовала себя прекрасно и, как вы изволите выражаться, висла на шее у Борьки. «Вот козел!» — подумал я. А про Эмму ничего не подумал. Шляясь с Ленькиной шоблой, она… как бы продолжала быть с ним. И я понимаю ваши чувства, это низкий способ помнить — но хотя бы такой! Вот как вы про памятник сказали: хотя бы такой…

— А теперь послушай мою версию! — с колкой обидой того, кто принес кролика в шляпе, а его все никак не дадут явить почтенной публике, изрекла Настасья Кирилловна. — Эмма наверняка знала о слухах по поводу ее причастности к смерти Лени или причастности ее мужа — не суть. А может, она априори понимала, что молва такая пойдет. И тогда она… начала заводить интрижки напоказ. Собственно, никаких отношений с этими беззубыми или зубастыми типами у нее и не было, но важно, чтобы мы все думали, что они есть! Что у Эммы действительно так называемый свободный брак, что ее мужу наплевать, где она и с кем. Понимаешь?! То есть она снимает с него и с себя всякие подозрения. Но ведь если они с муженьком были бы совершенно ни при чем, так вряд ли она бы вообще озаботилась защитой своей репутации… Словом, это косвенная улика.

— Нет, улика — это другое, — задумчиво возразил Василий. — Да и… стратегия преступника, если предположить, что она преступница, тут слишком уж тонкая. Мне думается, это не про Эмму.

— Понятно, что через столько лет моя догадка бессмысленна! — не уступала Настасья. — Но у меня в голове словно пазл сошелся, когда я это поняла. Я всегда не могла понять… какой-то в этой Эмме диссонанс, надуманность, наигранность…

— Все наши догадки о Ленькиной смерти бессмысленны.

Василий это сказал в большей степени самому себе. У него слишком долго не было достойной задачи, над которой он мог бы всласть поломать голову, а в таких случаях он обращался к давно минувшему и до сей поры так и не обретшему достойного объяснения. Хождение по кругу!

Настасья Кирилловна после того разговора осталась явно разочарованной. Ее компаньон по догадкам и версиям не поддержал праведного порыва. В нем проснулась какая-то неуместная и бестактная рациональность. Василий сам себя корил за ту разумную провокацию, которой порвал милые аргументы Кирилловны в клочья. Она-то наивно верила, что любым своим подозрением можно помочь следствию. «Мы могли бы пойти и дать показания…» Куда и кому мы могли бы их дать, когда и дела-то уголовного не было! Уж не говоря о том, сколько воды утекло.