Демон Максвелла - Кен Кизи

— Обязательно буду.

— Я тебя провожу.

По дороге в камеру он спрашивает о моих тюремных записях и о том, когда они выйдут. Когда будут закончены, — отвечаю я. И когда это может произойти? Когда все будет закончено. Собираюсь ли я описать сегодняшнюю беседу? Да, и сегодняшнюю, и судебное заседание на прошлой неделе — все.

— Дебори! — окликает меня Сиксо через решетку. — И еще вставь в свою долбаную книгу, как меня оторвали от общества и в течение пяти с половиной месяцев заставили играть здесь в пинокль с местным начальством. И всякий раз, когда у этих бугаев заканчиваются сигареты, кто-нибудь из них интересуется: «А какие сигареты курит Сиксо? „Винстон»? Вот пусть и гонит!» Это честно, старик, или как? Но им меня не сломить! Анджело Сиксо все перенесет.

Некоторые чуваки так умеют жаловаться, что в их устах жалоба звучит похвальбой.

Дверь за мной закрывают, и Дагз уходит. Сиксо садится. Он мотает уже второй срок. А некоторые сидят и по три раза. Тех, кого выпускают на поруки, называют краткосрочниками. Но иногда малый срок отсидеть сложнее, чем большой. И у многих краткосрочников едет крыша, или они сбегают.

Лучше сидеть тихо. Этому и посвящены мои записи.

Заключенные всё прибывают. Кто-то кричит:

— Окститесь, ребята, здесь уже ногу поставить негде!

Сжимается пространство, пухнет время.

Забита камера: ни охнуть, ни вздохнуть.

Преступника печален путь —

Влачит своей он жизни бремя.

За стенкой стук костяшек домино,

Уже три дня я должен быть свободен,

Но вертухаям это все равно,

Для них я ни на что не годен.

Сегодня? Завтра? В Рождество?

Когда меня отпустят кровопийцы?

Ведь я же, право, не убийца,

К чему им это торжество?

Один стукач донос состряпал

И коноплю у нас нашел,

С собой полицию привел,

И на меня властям накапал.

Не помогли мои уловки,

И здравый смысл не уберег,

И недостало мне сноровки,

И я спасти себя не смог.

Как рыбу, на крючок поймали,

И я перед судом предстал.

Вершитель судеб срок мне дал,

Меня достойно наказали.

Но к черту Джонсона, Вьетнам,

И пацифистов, и вендетты!

Долой постыдные наветы!

Свободу всем — и вам и нам!

Лежит мой палец на курке,

И я есмь лезвие свободы.

Лассо звенит в моей руке,

Я все освобожу народы.

Без двадцати двенадцать меня вывели из камеры, отдали мне мою одежду, свисток и губную гармошку и отвели в помещение, где уже сидел один краткосрочник — рыжий с проседью чувак лет шестидесяти.

— Фредди, на выход! Я готов! — повторял он, расхаживая взад-вперед по тесной каморке, то поднимая, то опуская старомодную подставку для чистки обуви, битком набитую личными вещами. На нем был потертый черный костюм, белая рубашка и темно-бордовый галстук. Ботинки ослепительно блестели.

— Ты за что?

— За траву. А ты?

— Я замахнулся ножом на шурина, а моя старуха вызвала полицию. Мы даже и подраться не успели. Впрочем, я не жалуюсь. Главное, чтобы мне не вставляли палки в колеса.

Он поставил свою подставку, глотнул кофе и снова поднял ее.

— Вот так-то, сэр!

— Желаю вам успеха, — откликнулся я.

— И тебе того же. Плевать я хотел. Я даже похудел здесь. Познакомился с хорошими ребятами...

В помещение заходит молодой чернокожий заключенный и передает ему клочок бумаги с записанными на нем цифрами.

— Надеюсь, я разберу твой почерк,— замечает старик.

— Я специально написал покрупнее. Не забудь, папаша. Позвони ей, как только окажешься рядом с телефоном, и скажи, что ее Песик все еще подтявкивает.

— Ладно-ладно, обязательно.

— Спасибо, папаша. Удачи тебе.

Как только пацан выходит, старик рвет бумажку и бросает обрывки в писсуар.

— Несчастный бродяга. Как видишь, придурков здесь тоже предостаточно. — Он снова ставит свой ящик и начинает на ходу потирать руки. — Вечер еще только начинается. Главное — успеть на автобус. Сколько сейчас времени?

— На моих ровно двенадцать. За мной должны приехать, так что мы можем вас подкинуть.

— Премного благодарен. Ровно двенадцать? Ну и наплевать. Все равно у нас ничего нет, кроме времени. Так за что, ты говоришь, тебя посадили?

— Хранение и разведение.

— Стыд и срам — за какую-то траву, подаренную нам Господом! Если бы Он не хотел, чтобы она росла, Он бы не дал нам ее семян. И сколько они тебе дали?

— Полгода тюрьмы, пятьсот долларов штрафа и еще три года условно.

— Вот сволочи.

— Но я уже свое отсидел.

— Догадываюсь. Только время... — он снова отхлебывает остывший кофе, — и... я готов.

Он ставит чашку на скамейку и снова поднимает свой ящик.

— Франклин! — доносится до нас голос. — Уильям О.

— Готов, начальник! Уже иду!

Я остаюсь один и допиваю остатки кофе из его чашки. С трубы свисает пластиковый мешок, в котором хранился его костюм, на полу валяется синий комбинезон. Одежда для призраков. Я тоже готов. Все документы заполнены.

— Дебори! Девлин И.

— Иду!

Блокноты мне так и не вернули.

...ее всегда приглашали на всякие мероприятия. Она появилась утром вместе со своим стариком по имени Хьюб, который, как выяснилось, сидел вместе со мной в тюрьме. Знаменит тем, что растянул двухмесячный срок, полученный за нарушение порядка, на два года, так как отказывался от каких бы то ни было сделок с властью. Гордится своей репутацией и клянется, что с насилием покончено — никаких потасовок, никакой выпивки.

Джун привезла его рано утром из Калифорнии к нам на ферму, полагая, что мы сможем оказать на него умиротворяющее воздействие. Ее «нова» заглохла на дороге перед самым поворотом к дому. И оба, запинаясь, принялись что-то бормотать в свое оправдание. Лицо Джун заливала краска, огромные татуированные руки Хьюба мяли друг друга, как мастифы на ринге.

Мы поговорили о ранних заморозках и несозревших помидорах, некоторые из которых дозревают на подоконниках, если туда падает солнце. Я посоветовал им воспользоваться нашей машиной и салазками, чтобы стащить их тачку с дороги. И они двинулись прочь — Джун впереди, с сумкой, при каждом шаге ударявшейся о ее угловатые колени. Я почему-то вспомнил Стейнбека, тридцатые годы и написанные от руки объявления, которые приклеены ко всем кассовым аппаратам окрути: «Чеки обналичиваются только на стоимость покупки!»