Мы и Они. Краткий курс выживания в России - Владимир Рудольфович Соловьев

Россия – Сфинкс. Ликуя и скорбя,

И обливаясь черной кровью,

Она глядит, глядит, глядит в тебя,

И с ненавистью, и с любовью!

Зачем? Зачем он произносит слова, смысл которых не понимает? Зачем он коверкает великую классическую русскую литературу в угоду своим родителям, которые тоже не имеют ни малейшего представления о назначении этой самой литературы? Этого же никто и никогда не поймет. Может, для того, чтобы мамам казалось, что у них растет интеллигентный ребенок? Увы, они воспитали скороговорящее, скоропортящееся, ничего не понимающее в литературе создание. Но зато в них всех навсегда будет жить крепкое, внутреннее, передаваемое из поколения в поколение, ощущение, что мы русские – интеллигенты.

Мы ведь помним наизусть очень многое, правда, ни черта в этом не понимая. Но суть-то не в этом. Суть в удовольствии, которое мы доставляем окружающим нас. Мы же не для себя учим эти стихи, а для каких-то абстрактных людей. И только в зрелом возрасте, совсем неожиданно, эти отвлеченные, безадресные стихи действительно нам помогают, в частности, тогда, когда мы начинаем кокетничать с девушками и можем красиво так, отставив ножку и ручку, ввернуть что-нибудь из Блока. Дескать, сделаю вид, что знаю даже больше, чем одно четверостишие. И загадочно улыбаясь, прошепчу ей на ушко: «А помните вот это? А помните...» В этом особенность России. Все помнят! Но лишь одно четверостишие. И страшно боятся самим себе в этом признаться. Ну, еще бы, четверостишие ведь убедительное. Так легко-легко, по верхам, по верхам. По верхам. Если вспомнишь два четверостишия – молодец, ты уже невероятно развитой, интеллигентный и очень даже культурный человек. Честь тебе и хвала.

У нас же самый убедительный способ победить в споре, это сказать: «А вот вы! Да, вы! Ведь вы этого не читали, да? А вот вы почитайте, тогда и к разговору вернемся!» При этом такие победители глубоко уверены, что униженные побежденные никогда этого не читали и не прочтут. А если и прочтут, то все равно не осилят. В свое время я немалое количество людей огорчил убийственной фразой: «А вы можете мне сказать, как выглядит та самая книга, которую я должен прочесть?» Помнится, некоторое время назад было очень модно знать фамилию Макиавелли. Такой он был модный! Все делали так: «Да-да-да. Макиавелли. Конечно. Изумительно!» А как, говорю, выглядит книжечка? Она какая по размеру? А обложечка, позвольте осведомиться, какого у нее цвета? Возникали паузы. И все это начинало напоминать не спор, а перепалку из Ильфа и Петрова: «Отстаньте вы от меня! Знаю я, какие шакалы: в это время года они неядовиты». Такие, в форме змеи...

Итак, детство. Как ни прискорбно, в детстве мы теряем себя. Из центра вселенной и смысла ее существования постепенно превращаемся в какую-то маленькую даже не планетку, а астероид. Мы как-то вдруг отходим: сначала мы отдали лопатку, потом у нас забрали имя, и вместо него, невзирая на то, что мы очень долго его учили и с трудом произносили, выдают фамилию. И теперь, в школе, мы должны жить по фамилии. В школе к тебе обращаются только по фамилии, это нормально. К тому же ты постепенно начинаешь осознавать, что здесь, в школе, каждый, ну, по крайней мере, не хуже, чем ты. И противиться такому раскладу бессмысленно, все равно ничего не получится. Основной талант советской средней школы всегда заключался в том, с какой скоростью из умных и тонких детей производили совершенно скучных и никчемных пионеров с комсомольцами. Куда девались эти бесконечно талантливые семи-, восьми-, десятилетние дети, и откуда стали появляться все эти маленькие зурабовы пятнадцати лет? Это понять невозможно. Это что-то совершенно алогичное, хотя и существующее повсеместно.

А через некоторое время после того, как были запущены необратимые процессы самоутраты, из школы начинают выходить толпы маленьких негодяйчиков, которые вроде бы знают о жизни все, но на самом деле ничего. Они уверены в себе. Да, они уже не считают себя центром мироздания, но за звание соли земли готовы рвать глотки. Они приходят из школы в институт, поступая в него, кто как может, преимущественно через репетиторство и деньги. Деньги, правда, зарабатывают и тратят их родители. Или в какой-то момент времени звонят кому надо, чтобы детки получили необходимое место. А когда дети приходят в институт, они должны себе многое доказывать. Ведь к ним возвращается имя, к ним возвращается статность. Они начинают заглядываться на девушек, кокетничать, они задумываются о любви. Они даже думают о семье, потому что семья – это модно. Она молодежный символ независимости. Ведь если я женат, то мне должны. И можно будет той брачной ночью что? Совершенно верно. Считать деньги, которые были в конвертиках. Это единственное, чем все занимаются той трагической ночью. Ее нетерпеливо ждут и думают: «А оправдались ли наши расходы?» И расходы всегда оправдываются по одной простой причине: деньги на свадьбу тратят ваши родители, а конвертики забираете себе вы. Хоть один человек отдал деньги из конвертиков родителям? Думаю, никто даже не задумался.

Постепенно проходит и время института. Вы овладеваете специальностью. Хамством доказываете себе, что вы лучше других. Гораздо лучше! Без хамства это сделать сложно, особенно если вы гуманитарий по профессии. Это в точных науках есть измеримые критерии, а в гуманитарных специальностях мы легко обходимся без этого. И тогда наступает очередной трагический момент осознания: а что потом? Куда идти? Куда деваться? Прийти в большую жизнь?! А кто нас там ждет? Там, в большой жизни, живут взрослые дяди, и каждый из них уже был в институте. И у себя в институте он тоже считался гением, тоже слыл замечательным малым, он был мудрый, он был тонкий, он был эрудированный. От него все сходили с ума, он был самый, самый, самый, и, как он сам позже выяснил, он тоже не был первым на земле. Каждый год до него приходили точно такие же талантливые люди, и их тоже надо было куда-то девать.

Забавная ситуация, верно: и дети, и взрослые люди невольно позиционируют себя, как не самая малая часть мира, в который они пришли, но который их почему-то не хочет. Который не верит в их гениальность, который их отталкивает. Который говорит им: «А почему мы должны верить, что ты настолько хорош? Докажи нам!» А ты говоришь: «Как же, да я, нет, да я...» Подождите, отвечают ему Они, у нас здесь совсем другой уклад. Мы совсем другие. Подождите. И, подождав, вы невольно оказываетесь в мире негодяев, у которых зарплата выше вашей. Где нет друзей, ибо все друзья предатели, где все начальники – ничтожества, а все хлебные позиции давно схвачены. Проще говоря, у Них – все, а у вас – извините. И при этом вы прекрасно понимаете, что все эти людишки ничегошеньки в жизни не понимают. Да если бы им не помогли когда-то, да они бы! Да мы бы! А они... А кто они?

Вы когда-нибудь обращали внимание на то, что все двенадцатилетние дети рассказывают одни и те же анекдоты? Детям, которым двенадцать было в 1941 году, рассказывали те же анекдоты, что и те дети, которым двенадцать исполнится в 2007-м. Анекдот – как круги по воде, люди входят в воду в этом возрасте. Они растут, становятся больше и больше, а анекдоты подчас остаются все там же, на уровне шестого класса средней школы. Иногда люди вырастают в анекдоты для тринадцатилетних, а потом и для четырнадцатилетних и даже пятнадцатилетних. Но изначально детские анекдоты всегда находятся на этом уровне сознания. Почему? Да потому, что ментальность растет благодаря анекдоту. Анекдот объясняет, где я и где Они. Это ироничное восприятие себя. Ну, подумайте сами, разве это не анекдот: все мужчины России, кроме безнадежно больных и родившихся красивыми, вынуждены худеть. Вы спросите меня почему? А я вам отвечу. Посмотрите внимательно на плюшевого мишку. Если так сложилось, что первая игрушка в вашей жизни была плюшевым медведем, то этот стереотип сохранится у вас в голове на всю оставшуюся жизнь. Ведь все, что не прощается мужской фигуре, у плюшевого медведя приветствуется. Заметьте: этот гигантский живот, эти маленькие хилые ручки и ножки, тупорылое выражение лица. И все говорят: «Ой, какой милый медвежоночек!» И, когда ты, всю жизнь слыша, что он такой милый, вырастаешь похожим на него, тебе почему-то говорят: «Подожди, подожди, подожди!»