Позвонки минувших дней - Евгений Шварц

Или что Милочка Крачковская выйдет замуж за кого‑нибудь другого.

Или когда заболевала дочь.

И всегда — с невыносимой весны 1937 года, когда Екатерине Ивановне померещилось, что она влюблена.

Но зато ведь и лучше ничего не было, чем с нею же год 1929–й, совершенно новая жизнь.

И еще — 10 июня старого стиля 1912–го, на следующий день после объяснения с Милочкой: «Впервые со всей ясностью ощутил я, что произошло, и поверил, что можно радоваться. Эти дни сорок лет назад во многом определили мою жизнь. Началась полоса радостей, а больше мучений — такой силы, что заслонили от меня весь остальной мир. История с неудавшимся поцелуем тоже определила многое. Я был немыслимо почтителен к Милочке. Я не смел «назначать ей свидание», самая мысль об этом приводила меня в ужас. Поэтому я бегал по улицам, искал встречи. Я не смел сказать ей ласкового слова. Но любил ее все время. Всегда. Изо всех сил».

Удивительно, как эти глубоко интимные сюжеты оборачиваются внезапным подтекстом условных как будто аллегорий. Вдруг припоминается, что «Тень» начата в 1938–м и написана про предательство и про измену. Вдруг догадываешься, отчего в «Обыкновенном чуде» принцессу целовать запрещено: оттого, что когда‑то давным — давно одна дама ненадолго взяла в любовники одного тринадцатилетнего мальчика; а потом этот мальчик смертельно влюбился в одну девочку, но поцеловал ее за три года только однажды; а потом эта девочка предпочла ему какого‑то юнкера; впрочем, сделалась, говорят, впоследствии видным в СССР селекционером.

Вряд ли, однако, Шварц рассказывал про себя самому себе только для того, чтобы развлечь каких‑нибудь посторонних потомков.

Поначалу это было просто упражнение для правой руки — чтобы живей ходила по бумаге. А также — на непрерывность бегущей в мозгу строки. Наконец, для развития силы воли: мало ли что не хочется, — пиши. Раз писатель. Мало ли что не нравится. Не отрывая пера. Желательно — не поправляя, ничего не зачеркивая. По возможности — каждый Божий день.

И вошло в привычку, и даже стало удовольствием.

Но сама собой появилась другая цель. Разогнаться до такой глубины, где ум работает, не слыша своего эха. Чтобы образовалась проза, равняющаяся истине. А верней — чтобы нашлась истина, ради которой только и стоит писать прозу. И, главное, ради которой стоило прожить эту жизнь: так сильно страдая и радуясь, в такой полноте запоминая, как если бы все случившееся было необыкновенно важно; как если бы этой тысячью мизансцен его, Евгения Шварца, тысячу раз о чем‑то спросили — и спрашивают до сих пор — потому что все еще ждут ответа.

Нечто подобное почти в то же время затеял, как известно, Михаил Зощенко. Писать, не сочиняя, — чтобы даже нечаянно, даже случайно не солгать. Но задачу себе задал другую: разгадать сугубо личную судьбу. По собственному «я», как по многоэтажному неосвещенному дому, пройти с фонарем — и найти мину и обезвредить. Вылечиться от меланхолии (заодно и от таланта, но кто же знал, и как было предвидеть).

Шварц воспользовался таким же средством. То есть отсутствием средств. Литературой без литературных приемов. Тоже отключил воображение. Обезоружил слог. Писал, как на экзамене, под диктовку памяти, буква в букву.

Но рассчитывал — предчувствовал — а точнее сказать, мечтал, что произойдет чудо. Что в какой‑то момент этой почти механической работы текст прямо под рукой выйдет в другое измерение. И отопрет имеющуюся реальность, как ключом.

Окружающей литературе это не удавалось. В сущности, она и не пробовала. Евгений Шварц за это ее презирал.

Однако ведь и в своей сооружал финалы на грани самообмана. Наскоро — несколько фраз ясными такими, звонкими голосами — организуется победа добра над злом. Фактически вещь кончает самоубийством, даром что остается в живых, по — видимому, навсегда. (С полдюжины их таких, бессмертных. А куда девать поденщину?)

Собственно, в этих дневниках он пытался набрести на верный тон для настоящего последнего акта. А получалось только похоже, и то приблизительно — как‑то не свободно. Как если бы зря он верил в свою гениальность. Как если бы всю жизнь дыхание близкого якобы счастья обманывало его.

«Все перекладываю то, что написал за мою жизнь. Настоящей ответственной книги в прозе так и не сделал. Видимо, театральная привычка производить впечатление испортила. Да и не привык работать я последовательно и внимательно. Сразу же хочется начать оправдываться, на что я не имею права, так как идет не обвинение, а подсчет. Я мало требовал от людей, но, как все подобные люди, мало и я давал. Я никого не предал, не клеветал, даже в самые трудные годы выгораживал, как мог, попавших в беду. Но это значок второй степени и только. Это не подвиг. И, перебирая свою жизнь, ни на чем я не мог успокоиться и порадоваться…»

И по ночам ему снились дьяволы («ничем не отличались от людей, я просто знал, что они дьяволы»). Иногда он думал, что ад и устроен наподобие сна. Смерть приближалась как‑то стремительно. Становилось все скучней. Писать, вообще‑то, не хотелось — только читать, и только Чехова.

«О чем же писать? О вечных и тщетных попытках сохранить чистый белый балахон?»

Что ж, займемся, например, друзьями — знакомыми, всеми этими деятелями искусств. Подряд по алфавиту. Какую кто избрал стратегию, чем поплатился. Или вот отчет о собрании в Союзе писателей. О пленуме. О съезде. Впрочем, не перейти ли на ту скамейку позади купальни — на юге, тысячу лет назад?

Мелькают факты. Ничего, кроме правды, нелепой и печальной. Неотвязной. Явственной и призрачной — как тень.

Когда‑то — году так в 1918–м — Евгений Шварц, говорят, по первому слову одной злой красавицы прыгнул с моста в реку Дон — как был, в пальто и в галошах. Буквально как рыцарь Делорж.

В этих дневниках он изо всех сил учился быть серьезным, сообразно опыту перенесенных утрат и унижений, говорить собственным голосом, глядя зеркалу прямо в глаза. Верил, что только так добьется свободы. Которая, наполнив текст, превращает его в источник света.

Но ведь именно это и происходит в пьесах Евгения Шварца.

Вот, кстати, исключительно наглядный пример. Разговор серьезного человека с шутом гороховым. Про собак и людей, а вообще‑то дело идет о жизни и смерти. Серьезный человек добродетелен без страха и упрека, занят реализацией справедливости, понапрасну слов не тратит.

— Вы думаете, это так просто — любить людей? Ведь собаки великолепно знают, что за народ их хозяева. Плачут, а любят. Это настоящие работники. Вы посылали за мной?

Педагогическая такая, душеполезная, тяжеленькая острота резонера. Ее можно записать в дневнике, но невероятно трудно произнести не фальшиво со сцены.

Если бы не шут. Изображающий хитрого негодяя, притворяющегося сумасшедшим. Благодаря чему текст рубит канаты, сбрасывает балласт — и воспаряет:

— За мной, воскликнул аист, и клюнул змею своим острым клювом. За мной, сказал король, и оглянулся на королеву.