Пандора - Энн Райс

Я очень внимательно рассматриваю этих смертных. Они выглядяттакими свежими, экзотичными и одновременно приторными – в детстве такими жеказались мне тропические птицы, до того полные трепетной, бунтарской жизни, чтомне хотелось сжать их, чтобы ее отобрать, чтобы в моей руке захлопали ихкрылья, чтобы похитить у них полет, завладеть им, попользоваться. Ах, тестрашные минуты детства, когда случайно давишь жизнь в ярко-красной птице.

Но есть среди посетителей кафе и зловещие, мрачно одетыесмертные: торговец кокаином, – а они встречаются везде, наша излюбленнаядобыча, – ожидающий в дальнем углу своего связного: длинное кожаное пальтоот знаменитого итальянского дизайнера, волосы сбоку выбриты, а на макушкеоставлены густые пряди… Весь его внешний облик рассчитан на то, чтобывыделяться в толпе, хотя в этом нет необходимости, если принять во вниманиеогромные черные глаза и жесткую линию рта, которому природа предназначалавыражать великодушие. Он нервно елозит зажигалкой по мраморному столику –типичные жесты наркомана, – вертится и беспокойно оглядывается, не в силахсидеть спокойно. Он и не подозревает, что никогда больше в этой жизни не будетзнать покоя. Ему хочется выйти и вдохнуть кокаин, без которого он страдает, новместо этого приходится ждать связного. Его ботинки чрезмерно блестят, адлинные тонкие руки никогда не состарятся.

Думаю, этот человек умрет сегодня вечером. Я чувствую, какво мне копится желание лишить его жизни собственными руками. Он накормил ядомслишком многих! Проследить за ним, заключить в объятия… Мне даже не придетсяобволакивать его видениями – достаточно дать понять, что смерть настигла его вобличье женщины, чересчур белой, чтобы быть человеком, и до такой степениразглаженной веками, что она скорее похожа на ожившую статую. Но те, кого он ждет,сговариваются его убить. Зачем же мне вмешиваться?

Какой меня видят эти люди? Женщина с длинными, волнистымикоричневыми волосами, окутывающими ее словно монашеская накидка, с лицом дотого белым, что кажется, будто это искусственно созданная маска, а неестественныйблеск глаз явственно заметен даже за стеклами очков в золотистой оправе.

Да, мы должны быть очень благодарны этому веку за великоеразнообразие очков, ибо стоит мне их снять, как приходится низко наклонятьголову, чтобы не пугать людей игрой желтого, коричневого и золотистого оттенковмоих глаз, с течением столетий превратившихся в некое подобие драгоценныхкамней, так что я произвожу впечатление слепой женщины, у которой вместозрачков – топазы, а точнее – мозаика, аккуратно выложенная из топазов, сапфирови даже аквамаринов.

Вот видишь, я исписала столько страниц, но так ничего и несказала, кроме: «Да, я расскажу, с чего все началось».

И все-таки я поведаю тебе историю своей смертной жизни вДревнем Риме, а также о том, как я встретила и полюбила Мариуса и как мырасстались с ним впоследствии.

Это решение перевоплотило меня.

Сжимая в пальцах ручку, я чувствую себя неимоверно сильной,но, прежде чем приступить к выполнению твоей просьбы, мне хочется болееподробно поговорить о нас с тобой.

Перед моими глазами мирный Париж. Идет дождь. По обе стороныбульвара возвышаются царственные серые здания с двойными окнами и железнымибалконами. По улицам с шумом мчатся грозные автомобили. Кафе заполненытуристами со всего мира. Древние церкви окружены жилыми строениями, дворцыпревратились в музеи, и в их залах я провожу многие часы, рассматривая вещи изЕгипта или Шумера, многие из которых даже старше меня. Повсюду заметно влияниеримской архитектуры, точные копии храмов моего времени сегодня служат банками.Английский язык в изобилии использует привычные моему слуху латинские слова.Овидий, мой любимый Овидий, предсказавший, что его поэзия переживет Римскуюимперию, оказался прав.

Зайди в любой книжный магазин – и увидишь аккуратные изданияего стихов в бумажных обложках, предназначенных для того, чтобы привлекатьвнимание студентов.

Римское влияние рассеяно повсюду, его могучие дубыпрорастают сквозь заросли современных компьютеров, цифровых дисков,микровирусов и космических спутников.

Здесь всегда можно с легкостью отыскать соблазнительное зло,отчаяние, заслуживающее ласкового конца.

А во мне всегда должна присутствовать определенная долялюбви к жертве, милосердие, некий самообман – сознание того, что даруемая мнойсмерть не запятнает великую завесу неизбежности, сплетенную из деревьев, земли,звезд и событий человеческой жизни, парящую над нами и готовую накрыть собойвсе, что было создано, все, что нам известно.

О чем ты подумал, когда встретил меня прошлой ночью,прогуливающейся в одиночестве по мосту над Сеной в последние часы исполненнойопасности темноты, незадолго до рассвета?

Ты увидел меня прежде, чем я ощутила твое близкоеприсутствие. Накинув капюшон, я позволила глазам насладиться тусклымосвещением. Моя жертва стояла у перил, еще совсем ребенок, но уже замученный иограбленный сотней мужчин. Она хотела умереть в воде. Не знаю, достаточно лиглубока Сена, чтобы в ней можно было утонуть. Так близко от Иль-Сен-Луи. Такблизко от Нотр-Дам. Вероятно, можно, если удастся подавить последнее желаниебороться за жизнь.

Но я чувствовала, что душа этой жертвы превратилась в пепел,как будто ее дух кремировали и осталось лишь тело – изношенная, снедаемаяболезнями скорлупа. Я обвила малышку рукой и, увидев в обращенных на менячерных глазах страх, прочитав в них еще не высказанный вопрос, окутала ееобразами. Несмотря на то что кожа моя была покрыта сажей, я все же походила наДеву Марию, и она запела исполненные преданности гимны, даже мои покрывалаказались ей такими, какими виделись в детстве, в церкви, – и она полностьюотдалась мне, а я… Я знала, что пить мне не обязательно, но я жаждала ее,жаждала душевной боли, которую она в последний момент выпустит на свободу,жаждала вкусной красной крови, которая наполнит мой рот и в самый чудовищный мигпозволит мне снова почувствовать себя человеком… Я уступила ее видениям ипровела пальцами по воспаленной нежной коже ее склоненной шеи… Именно в тотмиг, когда я вонзила в нее зубы и начала пить, я поняла, что ты рядом. Тыследил за мной.

Я поняла, почувствовала, увидела нас твоими глазами, но,несмотря на смятение, наслаждение горячило мне кровь, заставляло поверить, чтоя до сих пор жива, что по-прежнему каким-то образом связана с полями клевераили с деревьями, чьи корни уходят в землю глубже, чем ветви, воздетые кнебосводу.

В первый момент я тебя возненавидела – ведь ты застал меняза трапезой, ты наблюдал, как я ей отдавалась, но при этом и понятия не имел омоем многомесячном воздержании, самоограничении, скитаниях. Ты видел тольковнезапный всплеск нечистого желания высосать из нее всю душу, заставить сердцевстрепенуться, лишить ее вены всех до единой драгоценных частиц и таким образомотнять последнюю надежду на выживание.