Падение Стоуна - Йен Пирс

— Сверх этого добавить особенно нечего, ведь так?

— Пожалуй, да. Тихая и безупречная жизнь. О чем вы собирались написать мне?

— М-м-м? Ах это! Так мистер Гендерсон, знаете ли, наш старший партнер. Он умер год назад, и мы разбирали его бумаги. Среди них оказался пакет, адресованный вам.

— Мне? Что же это? Золото? Драгоценные камни? Доллары? Швейцарские часы? Кое-что в таком роде мне пригодилось бы. При перспективе пенсии по старости.

— Мне неизвестно, что в нем. Он запечатан. Входил в имущество мистера Генри Корта.

— Господи!

— Полагаю, вы его знали?

— Мы познакомились много лет назад.

— Как я говорю, входил в имущество Корта. Странно то, что, согласно инструкции, вы должны были его получить только после смерти мадам Робийар. Что для нас было увлекательной новинкой. В конторе солиситеров увлекательности места нет, позвольте вам сказать. Вот почему я намеревался вам написать. Вы знаете, что в нем?

— Не имею ни малейшего представления. Я практически не был знаком с Кортом и более тридцати лет вообще его не видел. Я познакомился с ним, когда писал биографию первого мужа мадам Робийар. Собственно, так я и с ней познакомился.

— Надеюсь, книга имела большой успех.

— К сожалению, нет. Я даже ее не завершил. У большинства издателей его имя вызывало примерно такой же энтузиазм, какой вызвало у вас, когда я его упомянул.

— Прошу прощения.

— Это было очень давно. Я вернулся к журналистике, затем Би-би-си, когда она только-только возникла. А Корт когда умер? Странно, чем больше стареешь, тем важнее становятся смерти других людей.

— В сорок пятом.

— Когда я вернусь, пришлите мне ваш пакет. Если он имеет ценность, буду рад получить его. Но сильно сомневаюсь. Насколько помню, Корту я не слишком нравился, а он очень не нравился мне.

И больше нам нечего было сказать друг другу, как обычно людям не знакомым между собой и разных поколений. Я заплатил и начал мой старческий обряд укутывания: пальто, шляпа, кашне, перчатки, — застегивая и затягивая все как можно крепче от сырого холода непогоды. Уайтли надел легкое ветхое пальто, видимо, полученное при демобилизации. Но казалось, мысль о том, чтобы выйти наружу, холодила его куда меньше, чем меня.

— Вы пойдете на кладбище?

— Это меня доконает. Она этого не ожидала бы и, вероятно, сочла бы сентиментальным. К тому же мне надо успеть на поезд к четырем. Когда вернусь, покопаюсь в моих старых заметках — проверить, сколько я помню на самом деле, а сколько всего лишь воображаю, будто помню.

Мой поезд отправлялся с Гар-де-Лион сегодня во второй половине дня, и холод Парижа отодвигался вдаль вместе с мыслями о мадам Робийар, прежде Элизабет, леди Рейвенсклифф, по мере того, как я уносился на юг к большему теплу средиземноморской весны.

Она оставалась в глубине моего сознания, куда бы я ни направлялся, что бы я ни видел, пока я не вернулся в мой домик в Хемпстеде, чтобы выкопать мои старые заметки. А тогда я отправился нанести визит мистеру Уайтли.

Когда я соприкоснулся с жизнью и смертью Джона Уильяма Стоуна, первого (и последнего) барона Рейвенсклиффа, я трудился как журналист. Вы заметили, я не говорю, что был журналистом. Всего лишь трубил, как журналист. Один из тщательнейше хранимых секретов профессии сводится к тому, что, если хочешь добиться успеха, необходимо быть абсолютно серьезным. Проводишь долгие часы, болтаясь по пабам в ожидании, не произойдет ли что-нибудь, а когда происходит, то зачастую оказывается не слишком-то интересным. Я специализировался на уголовных делах, а потому проводил жизнь вокруг и внутри Олд-Бейли: ел с моими сотоварищами, дремал рядом с ними на протяжении занудных показаний; пил с ними в ожидании вердикта, а затем мчался в редакцию сварганить бессмертную прозу.

Предпочтительнее всего были убийства. «Тамбурный убийца будет висеть». «Иллинский душитель просит о снисхождении». У них у всех были прозвища, во всяком случае, у стоящих. Многие пустил в оборот я. У меня был своего рода дар к забористым словечкам. Я даже брался за то, чего другие репортеры не делали, — иногда сам расследовал казус. Часть денег моей газеты я тратил на полицейских, которые и тогда были податливы на поощрительные пустячки — выпивку, обед, подарочки их деткам — не менее, чем теперь. Я стал знатоком методов полиции и убийц. Слишком уж хорошим, по мнению моих много о себе понимавших коллег, которые считали меня трущобником. В свою защиту могу сказать, что интерес этот разделяло со мной большинство покупавших газеты, которых ничто так не ублажало, как возможность почитать про увлекательное удушение шнурком вокруг шеи. Лучше же всего бывала молодая красавица, убитая особенно жутким образом. Вернейшая приманка для толпы. Без промаха. И вот это мое уменьице и свело меня с лордом Рейвенсклиффом. Вернее, с его вдовой, от которой в одно прекрасное апрельское утро я получил письмо с просьбой приехать к ней. Примерно через две недели после того, как он умер, хотя тогда это событие ускользнуло от моего внимания.

— Кто-нибудь что-нибудь знает про леди Элизабет Рейвенсклифф? — осведомился я в «Утке», где завтракал пинтой пива и колбаской. В то утро там было почти пусто. Недели и недели ни единого сносного процесса, и ни единого в обозримом будущем. Даже судьи сетовали, что преступные классы словно бы утратили вкус к своим занятиям.

Мой вопрос был встречен общим бурканьем, означавшим абсолютное отсутствие интереса.

— Элизабет, леди Рейвенсклифф. Выражайся правильно.

Ответил мне Джордж Шорт, старик, точно подходивший под определение «поденщик». Он брался за что угодно и мертвецки пьяный был репортером куда лучше любых других своих собратьев — включая и меня, — трезвых как стеклышко. Сообщите ему хоть какие-то сведения, и он их распишет. А не сообщите никаких сведений, он сам их создаст столь совершенно, что результат будет много лучше правды. А это, кстати, еще одно правило настоящего журналиста. Выдумка в целом лучше реальности, обычно более достоверна и всегда более убедительна.

Джордж, одевавшийся так скверно, что его как-то арестовали за бродяжничество, поставил свою пинту (его четвертую за это утро, а было только десять) и утер щетинистый подбородок. Определить статус репортера, как и аристократа, можно по его одежде и манерам. Чем они хуже, тем статус выше, поскольку лишь нижестоящие вынуждены производить хорошее впечатление. Джорджу не требовалось никого впечатлять. Его все знали, начиная с судей и до самих преступников, и все называли его Джорджем, и почти все поставили бы ему пинту. На том этапе я уже не был новичком, но до ветерана еще не дотягивал — я уже расстался с моим темным костюмом и носил теперь твидовые и курил трубку в тщании обрести литературный залихватский вид, по моему мнению, очень мне шедший. Мое мнение мало кто разделял, но я ощущал себя прямо-таки великолепным, когда по утрам смотрелся в зеркало.