Три&ада обреченных - Лика Янич

безнаказанности полицейские. Участвуют в игре вороватые судьи и трусливые военные, недовольные мужья и неверные жены, ничему не научившиеся старики и ни во что не верящие дети. Спешат засветиться в ней лицемерные служители господа и нелепые правители государств, делающие вид, что на полном серьёзе произносят речи для жизнерадостных дебилов и доверяют тем, кто и не пытается притворяться честным. Они, наши так называемые вожди, сами лишь марионетки, они безмолвно стоят перед чьими-то закрытыми дверями, судорожно готовясь к очередному отчёту и возможной суровой каре.

А, может, мы все отпущены на короткий срок поиграть в песочнице? Время от времени сверху раздаётся призывный голос, и тот, чье имя прозвучало, тут же исчезает, забывая и об игрушках, и о тех, с кем лишь сейчас веселился или ссорился. Но почему-то хочется в последний миг, покидая площадку, оглянувшись, увидеть глаза того, кто не забудет о тебе в ту же секунду, кого с тобой связывали не только общие ведёрки, совочки, забавы. И вдруг с нездешней ясностью понять, что всё было не зря, что жизнь не такая бессмысленная штука, какой представлялась.

А кто там сверху? Вероятно, святое семейство в сумрачной комнате со стрельчатыми окнами. Высокие, стройные, в белых одеждах, они почти без слов склонились над огромной картой и вносят изменения с помощью стрелок, кружочков, флажков. Или развеселая компания собралась под пузырек с немыслимым для нас количеством градусов раскинуть мегапасьянс, расписать партейку, другую в галактический покер. Возможно, сборище трясущихся от алчности торговцев делит барыши и подсчитывает дивиденды. Но, скорее всего, на самом верхнем уровне – расшалившийся малыш, тайком пробравшийся в кабинет отца. Несмотря на запрет, смело нажимает он на кнопки и дёргает за мышку, заливаясь смехом, наблюдает за броуновским движением бесчисленных крошечных фигурок, за непрерывно мелькающими разноцветными картинками.

Мы играем, мы кричим, задыхаясь, друг другу: «Я в игре!» потому, что нет ничего страшнее для нас, чем оказаться вне ее. Если так случится, станут очевидными надуманность, бессмысленность, фальшь окружающего, непереносимый абсурд происходящего. Мысль, что всё на свете – ложь, обманка, перевёртыш, заставит кричать от боли и стыда, и даже спасительный образ собственной смерти не принесёт утешения.

Захочется любым способом остановить игру, выдернуть стоп-кран, нажать на «off»…

Но нам это не по силам, и мы играем. Вот уж действительно – главное не победа, а участие. Победы нет – она тысячелетия назад обронила голову в полёте и теперь мечется между нами курицей с отрубленной башкой. Она манит чудесным оперением надежды издалека и внушает отчаяние и отвращение вблизи, разбрызгивая яркую кровь детских мечтаний и раскидывая грязный пух осторожных планов. Выигрыш невозможен, джек-пот сгорел, никому на этом свете не стать самим собой. Так играем – у нас нет другого выхода. Я в игре – а ты?

Сказка об одиночестве

В киевском зоопарке от тоски и одиночества сходит с ума слонёнок.

Из сообщений информагентств

9 июля 2013 года.

Я знаю, что наша так называемая переписка всё больше напоминает действия человека, попавшего на необитаемый остров и день за днём с маниакальной настойчивостью бросающего в море бутылку с посланием. Он и сам давно понимает бессмысленность своих действий, но снова и снова повторяет глупый ритуал…

На самом деле, остров не совсем необитаемый, вернее, очень даже обитаемый. Множество аборигенов проживают в тропических зарослях и на песчаном пляже. Они и не дикари вовсе, эти туземцы – адекватные милые люди – но они другие, вернее, это Человек не такой, как все. Он не помнит, как попал на Остров, его память не сберегла и крошечных фрагментов иного существования. Да и было ли оно? А если было – то где и когда? Может, в прошлой жизни?

Ведь Человек знает, что детство его прошло здесь, и родители у него когда-то были, вполне обычные обитатели Острова, но они давно умерли, очень давно. Но даже на заре жизни он понимал, что он чужак. Человек не был изгоем – его никто не гнобил и не изгонял, но всё же он всегда чувствовал, что к нему относятся по-особому, с лёгкой долей опаски и пренебрежения. Обычно так обращаются с теми, кто страдает от незаразной и неопасной, но неприятной хвори или к понаехавшим инородцам, проживающим рядом с истинными хозяевами данной территории.

Позже он и сам стал ощущать тягостное беспокойство от общения с окружающими. В пору юности он списывал это на дурной характер и странные замашки, да и время было слишком ярким, наполненным важными событиями и волнующими впечатлениями, чтобы заморачиваться на туманных переживаниях. Он даже семьёй тогда с дури обзавёлся. Но с годами его обособленность и непохожесть стали заметны всем, а не только ему самому, и их уже нельзя было объяснить никакими заходами, заскоками и крышетёками. Человек был пришельцем, чужим и непонятным, и это не могло не повлиять на его судьбу.

Семейная жизнь у него не сложилась, добиться положения в обществе он не сумел – не потому, что ему не хватило способностей стать успешным – наоборот. Человек обладал уймой разнообразных талантов, ему многое давалось легко, слишком легко – как думали некоторые. Но ему казалось нестерпимо скучно и невероятно глупо тратить жизнь на ерунду, которой вдохновенно занимались его счастливые соплеменники.

Он не понимал, зачем целыми днями гоняться за бедными животными и без устали убивать их, когда для пропитания с избытком хватило бы ягод и плодов, растущих на острове в великом изобилии. Он недоумевал, зачем окружающие тратят лучшие годы на то, чтобы срубить самые толстые деревья, потом построить самую большую хижину, а после обнести её самым высоким забором. И еще нелепее ему казалось то, что всю оставшуюся жизнь они проводят, выстругивая, вывязывая и вылепливая хренотень, предназначенную лишь для захламления жилища, в котором в итоге не остается места для людей.

Соседям же Человека было невдомек, как можно расходовать отпущенное время на ту поедень, которой страдал он. Они не могли врубиться, для чего он выращивает никому не известные растения, совсем негодные в пищу или на то, чтобы украсить ими жилище или свою женщину. Они праведно возмущались тому, что он обитает в хлипком шалаше под громадной пальмой, растущей на берегу, и палец о палец не ударит для изменения бедственного положения, хотя не больной вроде и руки-ноги на месте. Сразу оговоримся, что шалаша в благодатных условиях Острова вполне