Гостья - Симона де Бовуар

– Этот театр такой мертвый. Каждый раз, проходя по нему, я содрогаюсь, – сказал Жербер, – до того это мрачно. Я и правда думал, что на сей раз он закроется на весь год.

– Счастливо отделались, – заметила Франсуаза.

– Только бы это продлилось, – сказал Жербер.

– Продлится, – ответила Франсуаза.

Она никогда не верила в войну; война – это как туберкулез или железнодорожные катастрофы, со мной этого не может случиться. Такие вещи случаются только с другими.

– Вы-то сами можете себе представить, что настоящее большое несчастье упадет на вашу собственную голову?

Жербер скривил рот:

– О! С легкостью.

– А я нет, – сказала Франсуаза. Не стоит даже и думать об этом. Опасности, от которых можно защититься, их следует предвидеть, но война человеку не по силам. Если когда-нибудь она разразится, ничто уже не будет иметь значения, даже жизнь или смерть.

«Но этого не случится», – повторила себе Франсуаза. Она склонилась над рукописью; стучала пишущая машинка, комната пахла светлым табаком, чернилами и ночью. По другую сторону окна под темным небом отрешенно спала площадь; средь пустынной равнины катил поезд. А я, я здесь. Но для меня, которая здесь, существуют и площадь, и поезд, который катит, весь Париж целиком и вся земля в розовом полумраке маленького кабинета. И в этой минуте – все долгие годы счастья. Я здесь, в сердце своей жизни.

– Жалко, что приходится спать, – заметила Франсуаза.

– Особенно жалко, что не можешь чувствовать, что спишь, – отозвался Жербер. – Как только начинаешь отдавать себе отчет в том, что спишь, тут же просыпаешься. Не извлекаешь пользы.

– А вы не находите, что это замечательно – бодрствовать, когда другие люди спят? – Франсуаза положила ручку и прислушалась. Не было слышно ни звука, площадь была темной, театр темный. – Мне хотелось бы думать, что все спят, что в эту минуту из живых на земле только вы и я.

– Меня бы это скорее напугало, – сказал Жербер. Он отбросил назад падавшую ему на глаза длинную черную прядь. – Это как когда думаешь о луне: эти ледяные горы и эти расщелины, и никого вокруг. Первый, кто заберется туда, должен иметь наглость.

– Я не отказалась бы, если бы мне это предложили, – заметила Франсуаза. Она взглянула на Жербера. Как всегда, они сидели бок о бок; ей нравилось чувствовать его рядом с собой, однако обычно они не разговаривали. Этой ночью ей хотелось говорить с ним. – Забавно – думать о вещах, таких, какими они бывают в ваше отсутствие, – сказала она.

– Да, это забавно, – согласился Жербер.

– Это все равно что представить себе, будто ты умер, этого не удается, все время предполагаешь, что смотришь на это из какого-нибудь угла.

– До чего странно, все эти штуки, которых никогда не увидишь, – молвил Жербер.

– Прежде меня приводило в отчаяние думать, что я никогда не узнаю ничего, кроме жалкого клочка мира. Вы так не думаете?

– Отчасти, – согласился Жербер.

Франсуаза улыбнулась. Когда разговариваешь с Жербером, порой встречаешь сопротивление, но вырвать у него определенное мнение было трудно.

– Теперь я спокойна, поскольку уверена, что, куда бы я ни пошла, остальной мир перемещается вместе со мной. Это спасает меня от всякого сожаления.

– Сожалений о чем? – спросил Жербер.

– Существовать лишь в своей шкуре, в то время как земля столь обширна.

Жербер взглянул на Франсуазу.

– Да, особенно если учесть, что у вас жизнь скорее размеренная.

Он всегда был таким сдержанным; этот смутный вопрос представлял для него некую смелость. Значит ли это, что он находил жизнь Франсуазы слишком размеренной? Значит ли это, что он судил ее? Я задаюсь вопросом, что он обо мне думает… Этот кабинет, театр, моя комната, книги, бумаги, работа. Такая размеренная жизнь.

– Просто я поняла, что надо научиться выбирать, – заметила она.

– Мне не нравится, когда надо выбирать, – сказал Жербер.

– Сначала это было нелегко; но теперь я больше не жалею, поскольку, мне кажется, вещей, которые не существуют для меня, вообще не существует.

– Как это? – спросил Жербер.

Франсуаза задумалась; она это остро чувствовала: коридоры, зал, сцена не исчезли, когда она закрыла туда дверь; однако теперь они существовали лишь за дверью, на расстоянии. На расстоянии поезд катил по безмолвным равнинам, продолжавшим в глубине ночи уютную жизнь маленького кабинета.

– Это как лунные пейзажи, – сказала Франсуаза. – Это лишено реальности. Это всего лишь слухи. Вы так не думаете?

– Нет, – ответил Жербер, – не думаю.

– И вас не раздражает, что одновременно вы видите только одну вещь?

Жербер заколебался.

– Что меня беспокоит, так это другие люди, – признался он. – Меня ужасает, когда мне говорят о каком-то типе, которого я не знаю, особенно если о нем говорят с уважением: какой-то тип живет где-то там сам по себе и даже не знает о том, что я существую.

Редко случалось, чтобы он так долго говорил о себе самом. Ощущал ли он тоже волнующую и недолговечную близость этих последних часов? Они одни жили в окружении розового света. Для них двоих один и тот же свет, одна и та же ночь. Франсуаза взглянула на прекрасные глаза под изогнутыми ресницами, на настороженные губы. «Если бы я хотела… Быть может, еще не слишком поздно». Но чего она могла хотеть?

– Да, это оскорбительно, – согласилась она.

– Когда узнаешь человека, становится лучше, – заметил Жербер.

– Невозможно представить себе, что другие люди – сознания, которые ощущают себя внутри так же, как ты сам, – сказала Франсуаза. – Когда угадываешь это, ужасаешься: создается впечатление, что ты всего лишь образ в голове кого-то другого. Но обычно этого почти никогда не происходит, во всяком случае – полностью.

– Это верно, – с воодушевлением согласился Жербер, – и, возможно, поэтому мне так неприятно, когда со мной говорят обо мне, даже если говорят хорошо; мне кажется, что надо мной берут верх.

– А мне все равно, что думают обо мне люди, – сказала Франсуаза.

Жербер рассмеялся.

– Пожалуй, не скажешь, что вы чересчур самолюбивы, – заметил он.

– Их мысли для меня не больше, чем слова и их лица. Это объекты в моем собственном мире. Элизабет удивляется тому, что я не амбициозна; но ведь это как раз поэтому. Мне нет нужды стараться выкраивать себе привилегированное место в мире. У меня такое впечатление, что я уже в нем обосновалась. – Она улыбнулась Жерберу. – Но вы-то тоже не амбициозны.

– Нет, – подтвердил Жербер, – а зачем? – Он заколебался. – И все-таки мне очень хотелось бы стать когда-нибудь хорошим актером.

– Как и мне, мне очень хотелось бы написать хорошую книгу. Хочется хорошо делать работу, которой занимаешься. Но только это не для славы и почестей.