Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

глубину гор? Или в высоту неба? Так и хочется ступить на их твердую, сухую, каменистую почву. Они бегут куда хотят: то прямо, то обходя скалы, то петляя вокруг диких абрикосовых деревьев, ломают свои линии и вновь вытягиваются в одну прямую. Тропинки обращаются с горой так, словно это не она их поддерживает, а они ее. И в самом деле, что стоит гора без тропинок? Как ни высока она, нет такой вершины, на которую не взобралась бы тропинка.

И у каждой тропинки — своя судьба. Узнать бы, кто проложил ее и зачем? Воин, что шел защищать эту суровую землю? Юноша, который устремился в горы, чтобы добыть невиданный цветок для своей возлюбленной?.. Если бы эти тропинки могли заговорить!..

С такими мыслями я и не заметила, как высоко мы поднялись. Дикая пропасть внизу. Там, внизу — хаос камней, отколовшихся от родных скал, застывших на лету. На них — горькая печать обреченности. И тропинки сверху, потеряв крылатость высоты, кажутся жалкими, утомленными и упираются в мутную бурную реку, которая неукротимо несется вперед.

Впереди на дороге стояла женщина с ребенком. Шофер затормозил. Узнаем, что ей с нами по пути.

Молодая женщина разговорилась. Муж в городе. Учится. Она с ребенком ездила к нему погостить. Домой добирается на попутных. Родом она из аула Хинди, это недалеко от Хунзаха. Их аул крохотный, но очень красивый, втиснут в ущелье с бурной рекой, и каждый дом у них непохож на другой. А фруктов!.. Самые лучшие в Дагестане. Хиндийский чангур на базаре нарасхват. Это маленькие продолговатые сливы с зеленым налетом. Кажется — твердые, а возьмешь в рот — и будто глоток кисло-сладкого сока выпил. А огороды у них такие ухоженные! А хиндийские огурцы! Если прохожий у ворот чувствует сладкий аромат, значит, дома у очага хозяйка срезает с огурца кожуру. А электростанция пусть маленькая, но зато первая в нашем районе.

— Ты никогда не была у нас?! — воскликнула она. — Поедем сейчас же! — Она быстро повернулась ко мне, и я увидела на ее платье пуговицы, искусно сплетенные из тонкого шнура, такие красивые, глаз не оторвать.

— Старинные, наверное? — спросила я.

— Правда, похожи на старинные? — обрадовалась женщина. — Мне их подарила моя Лейла ада[1]. Она и сейчас такие плетет. И даже очков не надевает. Ты не знаешь Лейлу? — снова удивилась она. — А я-то думала, нет такого человека в Дагестане. Представляешь, сколько людей приезжает к ней из разных аулов, из Махачкалы, даже из России. Во-первых, она мать Героя Советского Союза, погибшего на фронте. А главное, если бы не Лейла ада, нашего аула и вообще не было бы. Ты обязательно должна с ней познакомиться.

И на этой горной дороге, в машине, летящей почти со скоростью ракеты, глядя, как, то исчезая за поворотом, то выныривая вновь, передо мной переливались, приближаясь, огни незнакомого аула, я услышала старинную историю об ауле Хинди и, конечно же, о любви — любви двух отчаянных сердец. Вот она.

Однажды ночью, проклятый своей богатой родней за то, что осмелился жениться на грузинке, юноша с молодой женой, дрожащей от страха, спустился в ущелье в поисках ночлега.

Безлюдная каменистая земля. Дикий рев реки. Почти непроглядный мрак. Слабое свечение неба где-то высоко над головой, словно из глубины колодца. И вдруг впереди тускло замерцал огонек. Они пошли на этот свет и набрели на мельницу. Ее жернова странно скрежетали. Оказалось, в них нет зерна и крутятся они вхолостую. Решили, что это заброшенная мельница. Но вдруг юноша наткнулся на мельника. Тот лежал на полу лицом вниз. Перевернули его — это был еще совсем молодой парень; из глубокой раны сочилась кровь.

— Эфенди, — обратилась молодая женщина к мужу. — Нет ли здесь поблизости хинди?

— А что это? — удивился Эфенди.

— Это целебная трава. Ее настойка останавливает кровь. Мой отец был хорошим лекарем, он знал все травы и меня научил, — пояснила она.

— Может быть, где-нибудь здесь и растет хинди, но я не разбираюсь в травах, — признался Эфенди.

Утром Лейла сама пошла искать траву.

— Я нашла хинди, — сказала она мужу. — У нас говорят, что в том месте, где растет хинди, прячется счастье.

— Если так, — решил Эфенди, — мы построим здесь дом и назовем его Хинди.

И, недолго думая, он начал рыть яму под фундамент. Не успело солнце выйти из-за гор, как он положил здесь первый камень…

— А как же дочь грузинского лекаря попала к вам? — спросила я, уже понимая, что Лейла вылечила мельника.

— О, это целая история, — ответила моя попутчица. — И, главное, в ней все правда. Рассказывала ее сама Лейла ада.

КОРЗИНА СПЕЛОЙ ВИШНИ

Февраль хозяйничал в горах. Зима, словно стремясь наверстать упущенное, становилась все суровее. Казалось, и сами горы не из камня, а из льда и снега. Реки, покрытые толстым ледяным слоем, глухо стонали и под вой ветра тянули свою печальную песню. Деревья уныло шуршали оголенными ветками. Свинцовое небо нависало над аулами, и, казалось, если бы не вершины гор, поддерживающие небесный свод, оно могло бы придавить людей своей тяжестью.

Эфенди проснулся раньше обычного. Пошевелив плечами, он скинул шубу, в которой спал на нарах, поставленных на белом крыльце их высокого дома из серого обтесанного камня. В одних трусах, еще горячий со сна, пропахший бараньей шерстью, он прыгнул с крыльца в сугроб, затвердевший, покрытый сверху тонким и легким слоем только что выпавшего снега. Он долго кувыркался, обтираясь снегом.

Вдоволь насладившись этим занятием, Эфенди вылез из сугроба, оставив в развороченном снегу клочья шерсти от лохматой шубы, что за ночь налипли на его тело.

Сделав двадцать кругов вокруг дома, он, подпрыгивая и напевая, поднялся по лестнице.

— О аллах, наверное, крыло самого шайтана коснулось тебя в ту минуту, когда ты от меня отделился, — проговорила Катурай, выходя на крыльцо.

— Нет, мама. Это я коснулся крылом самого шайтана, — засмеялся сын, поводя плечами и с удовольствием ощущая свои налитые мускулы.

— Ох, болтун, — вздохнула Катурай. — Ни сна, ни покоя… все шиворот-навыворот. Зимой да в такой мороз спит на крыльце, как бездомный, да еще кувыркается в снегу. Всемогущий аллах, образумь моего сына Эфенди, — подняла она руки к небу. — Пора тебе жениться. Сегодня же поговорю с отцом.

— Я хоть сейчас женюсь, — обрадовался Эфенди и, подхватив мать своими сильными руками, закружил ее по крыльцу.

— Сумасшедший, — отбивалась Катурай. — Хотя бы из приличия сказал, что тебе рано жениться. — И она с ласковым упреком потрепала его густую шевелюру.

— Это я только тебе признался, мама. А