Человечность - Михаил Павлович Маношкин

ставила перед человеком болезненные вопросы: «Где же справедливость? Чего стоят фронтовые раны и подвиги перед выигрышем ловкачей? Выходило, кому война, а кому — мать родная?»

Второй, обывательский уровень общественного сознания постепенно становится преобладающим. Катализатором этого гнилостного процесса была хрущевщина, окончательное же становление антинародной, антинациональной, антигосударственной политики произошло в «перестроечные» годы.

Ее формированию способствовало также то обстоятельство, что большинство рядовых коммунистов — в их числе и участники Отечественной войны — по привычке доверяли послесталинским генсекам, не отдавая себе отчета в их разрушительной деятельности.

Второй уровень — антипод первого. Для него характерны крайний индивидуализм, корыстолюбие, антипатриотизм, вероломство, малодушие, предательство… Его выразители — беспринципные, властолюбивые, алчные партийно-государственные чиновники всех рангов, продажные космополитические журналисты, дельцы теневой экономики, криминальная среда, а его опора — зарубежный антирусский мир…

В «Человечности» я лишь слегка обозначаю второй уровень как чуждую народу, родине, государству идеологию и практику. Особой опасности в годы войны это аморальное явление еще не представляло…

А несколько десятилетий спустя после Победы взору вдумчивых современников открылся третий уровень восприятия событий, и вместе с ним распахнулась бездна зла… Время открыло его, сделало видимым для нынеживущих, поставив перед внуками и правнуками бывших фронтовиков тревожные вопросы: «А чего ради погибли миллионы людей, прежде всего русских и немцев? Кто извлек пользу для себя от их гибели? Ведь должен же быть смысл в этой невиданной доселе бойне народов?»

И тут-то начал обнажаться звериный оскал творцов войны, до поры до времени незримых и как бы не существующих на свете, но реальных, действующих, стремящихся к мировому господству. Эти тайные силы планировали войны и революции, море крови, океаны бедствий для человечества: им это было нужно — через бойню народов обуздать самые гордые и независимые нации — русских и немцев, взаимно обескровив и обессилив их…

Дьявольская кухня была глубоко скрыта от участников войны 1941–1945 годов. Естественно, я не касаюсь ее, иначе я отступил бы от исторической правды.

Воссоздавая панораму освободительной народной войны, я опирался на свой личный опыт и опыт моих товарищей-фронтовиков. Я стремился воспроизвести в едином историческом потоке героику Отечественной войны и ее бедствия, людскую солидарность и разноликую подлость, взлеты духа и бескрылое мещанское здравомыслие — все это было тогда нерасчленимо, как жизнь.

М. Маношкин, Июнь 1994 г., г. Коломна.

Посвящается поколениям, отдавшим молодость, здоровье, жизнь защите Родины.

* * *

Все движется, все отлетает вдаль —

Что прожито и что лишь наступило.

Потомок равнодушно скажет: «Было…»

А было что, ему узнать едва ль.

Все затеняет времени вуаль —

От глаз людских она уж столько скрыла!

Все мимолетно: молодость и сила,

Известность, репутация, печаль.

Золу теорий, пыль расхожих фраз,

Зуд должностей, величие на час,

Сиюминутной мысли скоротечность,

Мельканье мод, поступки напоказ —

Все без возврата поглощает вечность.

Незыблема одна лишь человечность.

ПРОЛОГ

С детской в сердце простотой

Я пошел путем-дорогой,

Вера был вожатый мой.

Ф. Шиллер. «Путешественник»

1

ОДНОКЛАССНИКИ

Женька Крылов и Саша Лагин вышли из военкомата. За спиной хлопнула дубовая дверь, будто досадуя, что эти двое вышли наружу. То была особая дверь. Ее не открывали ради праздного любопытства, около нее не резвились дети. Сюда входили серьезные и строгие люди. Она впускала их в старый, прочный, как крепость, особняк, а выпускала не всех и не сразу. Каждый мужчина знал ее. Открывая дверь, он переставал принадлежать себе и растворялся в раскинувшейся на тысячекилометровых пространствах армейской массе. Там не будет тихих покровских улиц, не будет материнского дома, не будет ничего привычного, но начнется неизведанное. Хватит ли у них сил встретить его?

Женька и Саша молчали. Старую Покровку поглотила темнота, ветер и снег, редкие прохожие спешили укрыться в подъездах домов. В этом неуютном мире оба почувствовали себя одинокими.

Они пошли вдоль притихших, будто безжизненных домов, миновали громаду патефонного завода, внутри которого гудело и вздыхало, словно там пытался взлететь большой жук. Теперь на заводе делали не патефоны, а винтовки. Может быть, и для них сделают здесь, и вскоре оба будут ползать в снегу по-пластунски, как те пехотинцы, которых Женька недавно видел за городом. Один из них тогда подмигнул ему — улыбка получилась кривой от застылых щек: «Не дрейфь, парень, и тебе достанется!»

Достанется, конечно. Одно дело записаться добровольцем — тут все даже торжественно, и сам чувствуешь себя молодцом, — и совсем другое — снег, ботинки с обмотками и замороженный тоскливый взгляд… Матери-то как сказать? Самому трудно было поверить, что вот так внезапно переломилась жизнь, и он прямо из детства шагал в неизвестность. Не этого ведь он хотел… Но он не мог поступить иначе, он считал себя обязанным быть там, где сражались против фашизма, где миллионы людей отстаивали свободу, честь, жизнь. Завтрашний день и манил его к себе своей необычностью, и отталкивал своей суровой будничностью…

Женька Крылов еще не осознавал всей серьезности своего решения. Он боялся, ему впервые было так тяжело, и еще он стыдился мысли, что кто-то заметит его страх. Женька, конечно, никому не скажет о своих сомнениях, даже Саше. Но Саша и без того все знал. Хорошо, что рядом Саша.

* * *

Все началось с телефонного звонка из городского комитета комсомола: военкомат набирал добровольцев в авиадесантные войска. Эта весть застала Женьку врасплох: учиться оставалось всего три месяца, он внутренне был подготовлен к тому, что за это время никаких решительных перемен в его жизни быть не может. Вот закончит школу — тогда другое дело… Ребята были взволнованы не меньше его. Наверное, все тоже подумали о школе.

А школа была прифронтовая: затемненные помещения, горстка учителей и учеников. Большинство Женькиных прошлогодних одноклассников в сорок первом эвакуировалось за Урал, а тех, кто остался в Покровке и пошел в десятый, по пальцам можно было перечесть. Ютились десятиклассники в бывшей раздевалке, где вместо вешалок поставили парты. На уроках сидели в пальто, писали карандашом: чернила замерзали в чернильницах. Тетради, учебники, дрова и уголь были дефицитом, как скупой военный хлеб. И все равно это была школа с ее уроками, звонками, переменами. Гостеприимная, постоянно обновляющаяся, она безостановочно вела Женьку Крылова по его самой интересной жизненной дороге. Но два дня тому назад