Мой лучший враг - Эли Фрей

Но этот момент действительно был. Перед глазами до сих пор стоит картина. Стас кидает в бутылку две таблетки. «Выпьешь сама или силой залить?» Я отказалась. – «Нет? Я не буду заливать эту дрянь в тебя силой. Я дам тебе возможность выбрать. Ведь нельзя же лишать человека права выбора?» Он смотрел так по-доброму. В его голубых глазах читались забота и внимание. И он потушил сигарету о мою руку. Запах паленой кожи заглушил боль. «Ну. Выбирай: либо пьешь сама, либо получишь второй ожог». Я опять отказалась. И он потушил об меня второй окурок. «Подумай хорошо. Думаешь, мне нравится причинять тебе боль? Сделай правильный выбор. Это в твоих интересах. Думаю, ты не захочешь помнить о том, что мы с тобой сделаем. Поэтому просто выпей это. И попадешь на радугу. Ну, что выбираешь?» В его левой руке была бутылка с растворенными таблетками, в правой – еще одна зажженная сигарета. Я кивнула на бутылку. «Молодец. Правильный выбор. Нельзя лишать человека права выбора, не так ли? И помни. Это сделала ты, а не я. Я предлагал тебе пойти другим путем».

С трудом справляюсь с воспоминаниями и жестом показываю, что сегодня больше не могу об этом говорить.

– Все хорошо, дочка, – мама гладит меня по голове. – Они не успели ничего тебе сделать. Пара царапин… Отметины на руке… Ожог на глазике, но это ничего страшного. А что было в конце? Они отпустили тебя? Ты убежала?

– Я не помню, – вру я. Пусть думают, что потеря памяти у меня от шока. Когда они уйдут, я подумаю о своей истории и придумаю ей логичный конец.

– Мы обратимся в полицию. Этих ублюдков поймают, – мама обнимает меня и начинает качать, как маленькую.

Полиция? Нет! Ни за что. Но я ничего не говорю маме. Потом. Я скажу ей потом, что не буду писать заявление.

– Как долго я здесь лежу?

– Тебя привезли утром. Сейчас вечер, – отвечает бабушка.

– Ладно, родственнички. Больной нужен отдых, – недовольно говорит медсестра. – Вы и так ее замучили своими вопросами. Давайте-давайте по домам. Прощайтесь. А я пойду за капельницей…

– Капельница? – в ужасе говорю я. – Зачем?

– Не пугайся. Там витаминчики. Глюкоза. Промоем твою кровь от дряни. Тебе полегче станет, – она ободряюще улыбается и выходит из палаты.

Бабушка с мамой целуют меня. Говорят ласковые слова. Прощаются со мной. Дядя Костя хлопает меня по плечу.

– Мы придем завтра, не скучай, – говорит мама.

Они уходят из палаты. Я выдыхаю от облегчения. Не то чтобы меня прям уж сильно угнетало их общество, но сейчас… Сейчас мне нужно хорошо все обдумать. А для этого нужно уединение.

Входит медсестра. Она везет за собой капельницу. Эта штуковина сильно смахивает на вешалку для одежды. Наверху прикреплен стеклянный флакон с прозрачной жидкостью и еще какой-то пластиковый пакет. Она протирает мокрой ваткой сгиб локтя.

– А мне не будет больно?

– Как укус комарика, – говорит она.

Я смотрю, как иголка входит в кожу. Из пластикового мешочка к моей руке тянется тонкая трубочка. Где-то посередине трубочки находится маленький прозрачный цилиндрик, из которого по капельке вниз стекает прозрачная жидкость. Почему-то цилиндрик напоминает мне песочные часы.

– Когда здесь останется совсем чуть-чуть, – она показывает на цилиндрик, – поверни колесико.

Я киваю. Она уходит. Я откидываюсь на подушку. Закрываю глаза. Мне нужно о многом подумать.

И снова будто чужой голос в голове сообщает мне: «Прежде чем вырыть яму, сначала распили эти чертовы решетки».

– Яма, – говорю я, но с губ срывается лишь слабый шепот. Мы обнаружили эту яму еще весной, когда убегали от Них. Она находилась в лесу, рядом валялись груды мусора, стояли заброшенные постройки. Что здесь было раньше? Чей-то дом? Больше походило на заброшенные склады или промзону. К этому месту вела асфальтовая дорога, вся разбитая и заросшая травой. Сюда никто не ездил очень много лет.

Яма была частично засыпана землей и обломками бетона. Сверху ее закрывала железная решетка. Толстые прутья решетки врезались в землю.

Яму я обнаружила случайно, когда бежала по промзоне: ботинок зацепился за решетку, и я полетела вперед, больно ударившись носом о землю. Я вернулась назад и посмотрела, обо что же я споткнулась. Села на корточки. Потрогала железные прутья. В голове вертелись странные мысли.

Из кустов вынырнул Ромка – еще одна Их жертва. Где-то в глубине леса должны прятаться Серега и Антон. Вместе мы составляем чудесную команду. Все жертвы Стаса и его чудовищной компании объединились в клуб. Клуб ущербных и убогих.

И все вместе мы бежали от Них. За время, проведенное вместе, у нас образовалась довольно слаженная команда. Мы научились многим вещам: как правильно убегать, как стать невидимкой, как слиться со стеной, как отключить мозг, пока тебе причиняют боль. Последний пункт – самый сложный. Каждый справлялся с этим по-своему. Отключаться от боли меня научил Серега. Когда Стас выбил ему передний зуб и спалил кожу на боку, он сказал, что ему было не больно, потому что он отключил свою голову.

– Как? – спросила я его. Когда Стас причинял мне боль, я не могла думать ни о чем, кроме боли.

Слова режут острее ножа. Эту поговорку придумали ванильные людишки, которые никогда по-настоящему не сталкивались с болью. Они знают, что такое разбитое сердце, но даже не подозревают о том, что такое разбитый нос. А ведь разбитый нос куда хуже. Нет ничего хуже физической боли. Никакие моральные страдания не сравнятся с физическими. Такая боль пронзает твое тело насквозь, ослепляя и оглушая. С твоим телом происходят изменения. Температура может подскочить до сорока градусов и тут же упасть до тридцати пяти. По всему телу выступает пот. Ты кричишь, но не слышишь себя, потому что оглох. И потому что от боли ты вдруг разучился говорить. Когда тебе жгут кожу, ты извиваешься, как червяк. Железная рука боли сдавливает словно тисками твои легкие. Ты не можешь дышать. Все твои чувства вдруг обрываются, ты ощущаешь только жгучую боль. И слышишь смех. Их смех. Они питаются твоей болью, наслаждаются, поглощая ее из тебя.

– Нужно считать, – ответил Серега. – Про себя. Раз-два-три… Обычно все заканчивается, когда я дохожу до восьмидесяти. Но один раз я дошел до двухсот пятидесяти… Если тебе не подходит счет, то можно просто думать о приятном.

– О приятном? – переспросила я его.

– Да. О приятном. Я обычно думаю о белках. Белки – они вроде приятные.

Я хихикнула. Сереге все время удавалось выжать из меня улыбку или смех, даже в тех случаях, когда это было невозможно. Например, в тот раз, когда он рассказывал мне о белках, мне было совершенно не до смеха. За день до этого Стас пытался утопить меня под струей обжигающе горячей воды, и ожоги на лице неприятно пульсировали. Мне нужно было настроить свой мозг так, чтобы не думать о боли, и я обратилась за помощью к Сереге.

Они «любят» Серегу больше всех. Может быть, потому что он самый младший из нас. Ему только тринадцать. А может быть, им не нравится его улыбка до ушей. Теперь его улыбка особенно красива – не хватает переднего зуба. После того как Стас ткнул его лицом в бетонную плиту, Серега выплюнул кровавый сгусток вместе с зубом. А потом улыбался нам дырявой кровавой улыбкой. Он ничуть не огорчился, а, наоборот, был очень рад дырке. Он научился круто плеваться и мастерски свистеть.