Родной берег - Уильям Николсон

Обернувшись, она заметила в проеме двустворчатой двери стройную фигуру. Короткие серебряные волосы, гладкая, чуть тронутая загаром кожа. Джинсы, длинная свободная белая блузка. Женщина вскинула руки, приветствуя:

– Ты приехала! Чудесно!

Большие карие глаза разглядывали бредущую по лужайке Элис. Сияющие, внимательные. Искренние.

– Милая! Что же ты так долго собиралась?

Элис охватила безотчетная радость. Эта женщина с серебристыми волосами – бабушка, о которой она и знать не знала, – просто красавица. И вот Элис, куда менее привлекательная, увидела себя такой, какой могла бы быть; такой, какой однажды может стать.

Памела Эйвнелл взяла внучку за руки и разглядывала с восхищенным любопытством:

– У тебя мои глаза.

– Правда?

– Ну конечно же, я это сразу заметила.

– Даже не верится, – ответила Элис, – вы такая красивая! Удивительно! Вы – моя бабушка.

– Мне шестьдесят девять, милая! Но об этом молчок!

– Удивительно, – повторила Элис.

Они замерли на террасе, схватившись за руки и глупо улыбаясь друг другу, не в силах насмотреться. Элис не знала, откуда взялось это ощущение счастья, да и незачем было выяснять.

– Пойдем в дом, – предложила Памела, – выпьем и обо всем потолкуем. Здесь слишком жарко.

Оказавшись внутри, она окликнула: «Гюстав!» Из глубины коридора появился водитель. Легко касаясь его руки, она что-то произнесла по-французски, быстро и бойко. Выслушав, он удалился.

– Гюстав просто ангел, – заметила бабушка. – Не представляю, как бы я без него со всем справилась.

Они присели; большие карие глаза снова разглядывали Элис.

– Значит, ты моя внучка. Какая жестокость и какое свинство со стороны Гая – скрыть тебя от меня.

– Он и от себя меня скрыл, – ответила Элис. – Не хотел, чтобы я родилась. Я – несчастный случай.

– Не хотел, чтобы ты родилась. – Внимательному взгляду, проникающему сквозь все барьеры, выстроенные Элис, открывалось все больше. – Господи, как знакомо!

– Я его не виню. Мама говорит, это ее выбор.

– Да, винить других абсолютно бесполезно. Но разве нас это хоть когда-то останавливало?

Гюстав вернулся с подносом и поставил его на кофейный столик между бабушкой и внучкой. Бутылка «Нуайи пра», два бокала и тарелка печенья.

– Охлажденный вермут, – Памела разлила золотистое вино по бокалам, – что может быть лучше в жаркий день?

Она поблагодарила Гюстава легкой улыбкой, и тот снова исчез.

– За несчастные случаи! – Памела подняла бокал.

Она не красится, заметила Элис, и волосы естественного цвета. Но как можно оставаться такой красивой почти что в семьдесят?

– Не понимаю, почему Гай раньше не рассказывал о вас. Думаю, ему есть чем гордиться.

– Длинная история, да и неохота о себе рассказывать. Интереснее узнать о тебе.

Взгляд бабушки завораживал. Элис выложила все, что было в ее жизни. Как заканчиваются отношения без видимой причины, когда любовь – первая, а ты слишком юна и сама себя не понимаешь. Как, медленно отдаляясь друг от друга, вы понимаете, что все кончено, лишь когда разделяющая вас пропасть становится настолько огромной, что, протянув руку, касаешься пустоты. Как старые вопросы, которым как будто надоело терзать тебя, на самом деле ждали своего часа и вот предстали вновь, требуя ответов. Чего я хочу на самом деле? Кто я, когда рядом никого нет? Когда я снова полюблю, то смогу ли полюбить всем сердцем?

Она слышала, как признается: «Ведь если я полюблю только его, то сведу себя к меньшему, чем я могла бы быть».

– Какая ты мудрая, деточка, – ответила Памела. – Жаль, мне в твоем возрасте такое даже в голову не пришло. Сколько тебе, двадцать один?

– Двадцать три.

– В двадцать три года у меня был муж и ребенок.

Муж – дедушка Элис, его звали Хьюго Колдер. Об этом она знает. А ребенок, значит, Гай.

– Гай говорил, вы вышли не за того парня.

– Да, правда. Скажу больше: это повторилось трижды. Казалось бы, жизнь должна была чему-то научить.

– И я хочу научиться.

– Я плохой учитель, – рассмеялась Памела. – Если, конечно, не повторить мой жизненный путь с точностью до наоборот.

– Я хочу узнать, кто я. Во мне есть что-то от Гая, а в нем – что-то от вас.

– Это да. Довольно неприятно, правда? Чем старше становишься, тем яснее сюжет.

– Гай утверждает, что я из династии ошибок.

– Серьезно? Нет, ну каков паршивец! Наверняка он скрыл от тебя единственную в нашей семье историю настоящей любви.

Единственная история настоящей любви. Точно единорог: нечто прекрасное, невозможное, желанное и недостижимое.

– Это ваша история?

– Моя? Нет, совсем даже не моя. – Она подлила вина в бокалы. – Это история моей мамы, твоей прабабушки. – Она вновь подняла бокал: – За матерей.

– И бабушек, – добавила Элис.

От вермута внутри разлилось тепло.

– Как же я любила маму, – сказала Памела. – Ты даже представить не можешь! А ты не замечала, как трудно слушать истории о любви? От них становится так грустно. Хочется, чтобы и у тебя была такая же история, и ты все ищешь и ищешь это чувство, но никак не можешь найти.

– Но вашей маме повезло.

– Да.

Встав, она сняла со стены фотографию в рамке, слишком массивной для небольшого снимка, запечатлевшего молодую девушку, стоящая между двумя юношами. Она была красива слегка искусственной прелестью сороковых. Парни глядели в объектив с дерзкой самоуверенностью, от которой в наше время становится тяжело на сердце: мальчишки, считающие себя мужчинами. Один из них красивый и серьезный. Второй улыбался.

– Это мама, – сказала Памела, – ее звали Китти. Это мой отец, Эд Эйвнелл, а это лучший друг моего отца, Ларри Корнфорд.

– Красивая у вас мама, – заметила Элис.

– А у тебя – прабабка. А мой отец – правда, красавец?

– Еще какой!

– Кавалер Креста Виктории.

– За что его наградили?

– Расскажу еще. А как тебе Ларри?

Элис вгляделась в дружелюбно улыбающегося парня.

– Симпатичный.

– Симпатичный? Бедняжка Ларри. Услышал бы – взбесился.

Штабные машины подъехали под самые окна домов береговой охраны, лепившиеся вдоль обрыва. Из-за нескончаемой мороси видимость была скверная. Группа офицеров в блестящих от дождя куртках наблюдала в бинокли за прибрежной полосой.