Миссис Больфем - Гертруда Атертон

детей и даже привлекала их к себе, но предпочитала, чтобы другие женщины рожали и воспитывали их.

Но все это, относительное, счастье продолжалось до пробуждения его честолюбия и до серьезных испытаний, связанных с этим.

Железная дорога превратила сонную деревню в прелестный городок, с тремя тысячами жителей.

Для миссис Больфем это обозначало более широкие интересы, возможность поехать в Нью-Йорк, но более удобное сообщение с большим городом почти разорило дело ее мужа. Его отец умер, и он наследовал магазин, который в течение поколений снабжал товарами деревню. С проведением железной дороги Больфем обленился и в хорошую погоду любил сидеть на тротуаре, а зимой перед печкой, отодвинув стул назад и ведя политические беседы с другими джентльменами, столь же обремененными делами, как и он. Он был популярен, потому что любил пошутить, имел приветливые манеры, был авторитетом в политике и обладал красноречием, хотя и безграмотным. Когда дела его пошатнулись, он только бранился, и как раз, когда он, в действительности, начал ощущать затруднения, его шурин, бывший также другом его юности, приехал из Монтаны и спас его дело от разорения, а «старое место Больфемов» – от залога.

Мистер Коммек, шурин, изгнал бездельников и ввел Дэва в политику. А сам лично посетил каждую хозяйку общины, условившись держать в магазине самые лучшие продукты, но ничего из тех вещей, что служили предлогом для поездки в Нью-Йорк или позволяли помечтать, с прейскурантом в руках.

Миссис Больфем презирала этого шумного, вульгарного, делового родственника, хотя к концу второго года, двенадцатого ее замужней жизни, она уже держала прислугу «за все» и делала себе маникюр. С Коммеком она обращалась с неуклонной ласковостью – врожденное качество, которое впоследствии пышно расцвело в изящество – и даже отдавала ему известную дань благодарности. Она была истинная женщина и вскоре после его появления сознала честолюбие, заложенное в ее сильный характер, и начала принимать участие в осуществлении прекрасно намеченного плана – главенства в общине.

Все это было очень легко. Конечно, она никогда не встречала и, вероятно, никогда не встретит действительно богатых людей, собственников больших поместий графства, надменно принимавших у себя один другого, если только это не были приемы для приглашенных из Нью-Йорка, подходящих им по положению. Но миссис Больфем не теряла времени на бесплодные сожаления. В ее деревне и по соседству было достаточно старых семейств, гордившихся тремя или четырьмя поколениями на той же ферме, зажиточных, но общительных и демократичных. И если они не были так стары, чтобы, «порасти мхом», зато были восприимчивы для новых понятий. Многие из них даже настроили в разрастающейся деревне дома, угрожавшие поглотить лучшие земли ферм.

Миссис Больфем неизменно властвовала среди скучноватых соседей и в местном обществе, и вновь приезжие быстро признавали ее власть и высокий ум.

Сознаться, что не знаешь миссис Больфем, это все равно, что быть изменником. Все ей удавалось. Даже основательный дом, унаследованный ими от отца мужа и еще окруженный четырьмя акрами земли, стоял в начале лучшей улицы деревни – длинной и широкой улицы, так густо заросшей кленами, такими старыми, как сама ферма, что с весны до Рождества нежное кружево ветвей вздымалось над головой. Она была изящна, но обладала железной волей, и совершенно банальная индивидуальность была скрыта за холодной ласковостью и благородством манер, так восторгавшими женщин. Она была совершенно чужда тому оригинальному своенравию, которое всегда ненавистно педантам.

И, наконец, она всегда была одета с безошибочным вкусом, так оттенявшим ее высокую, стройную фигуру. Конечно, изящные tailleur'ы она принуждена была носить по два года, но они всегда казались совершенно новыми и носились с таким видом, который удваивал их и без того значительную стоимость.

Женщины находили, что она красива. Мужчины по большей части проходили, не замечая ее.

Уже восемь лет миссис Больфем была признанным лидером Эльсинора. Это она основала клуб «Пятница», сначала только с общими задачами умственного развития, а потом для изучения зависимого положения женщины. Она ни капли не заботилась об избирательных правах для женщин – в действительности она думала, что это самая неженственная вещь – но вождь всегда должен быть во главе шествия.

Это она организовала связь с почтенным клубом в Нью-Йорке, эта она привлекла популярную, радикальную и прекрасно одетую особу, сидевшую рядом с ней на эстраде и приехавшую сюда для собеседования на тему: «Европейская война и женщина».

Гостья, к удовольствию большей части слушателей и своему собственному, доказала, что «бомба», ускорившая войну, была изготовлена в Германии. Лекция продолжалась, несмотря на шипение некоторых членов клуба, придерживавшихся германской ориентации, и председательница только что обменялась удивленными взглядами с умеренной серединой, предполагавшей, что корень зла лежал в желании России оттаять свои замерзшие ноги в теплых водах Босфора, когда, может быть, подгоняемая едкими выкриками прессы, занятой жестокостями данного момента, мысль об убийстве окончательно оформилась в ее ясном и положительном уме, так восхищавшем эльсинорских дам.

Чистый профиль миссис Больфем, еще более чистый от изящных контуров и белой кожи лица и благородно посаженной головы, был повернут к аудитории, внизу эстрады. Один из восторженных молодых членов клуба, слушательница художественных классов в Нью-Йорке, зарисовывала ее, как этюд для св. Цецилии, когда эти восемь огненных букв возродились из смрадного огня битв Европы и завладели сознанием миссис Больфем. Восемь страшных, черных букв, но с ясным значением – убийство!

После минутного слабого изумления и взгляда, брошенного на прошлое, она спокойно спросил себя: «Почему нет?» Там, далеко, люди расстреливают и оптом рвут друг друга на части, шутят в траншеях во время перерывов, чтобы снова убивать по данному сигналу, с таким же отсутствием раскаяния, с каким она прицеливается в мишень или отрубает голову цыпленку, вскормленному собственной рукой. И это делают мужчины-законодатели, сами провозглашающие себя правителями мира.

В юности миссис Больфем чрезвычайно уважала мужчин. И даже теперь, когда она и презирала, и ненавидела своего мужа, она, совсем по-женски, откликалась на тонкий образчик мужественности, хороших манер и уменья говорить не только о политике и делах. Но в графстве Брабант это встречалось не часто.

Единственный человек, хоть сколько-нибудь заинтересовавший ее за эти годы, был Дуайт Рош, также отпрыск старой фермерской семьи.

Рош был юрист из северо-западного университета, после нескольких лет практики в Висконсине принявший предложение вступить в очень уважаемую юридическую контору его родного города. Он не сколько раз вел дела Давида Больфема, который за последние шесть месяцев запросто приводил его к себе поужинать, вероятно, раз в две недели. Но хотя миссис Больфем откровенно наслаждалась его обществом и его