В поисках четвертого Рима. Российские дебаты о переносе столицы - Вадим Россман

Другой важный вывод этой дискуссии состоял в констатации четкой зависимости степени успешности переноса столицы от эффективности и народности политического режима. Демократические политические режимы переносят столицы с лучшими результатами, опираясь на достаточно широкую поддержку этих проектов, на концепцию компромисса и другие интегративные стратегии. Недемократические или менее демократические режимы не всегда находят широкую народную поддержку и часто опираются на дезинтегративные стратегии, но переносы столиц в них, тем не менее, могут решать какие-то более частные проблемы, – например, удержание территорий, балансирование интересов различных фракций, вопросы децентрализации – более или менее эффективно. Наконец, неэффективные политические режимы могут ставить важные интегративные цели, но они часто оказываются малоэффективными в плане имплементации своих планов и потому редко достигают поставленных целей [Там же].

В книге автор сосредоточен на анализе исключительно российских дебатов на эту тему. Дискуссия только начинается: она еще не приобела необходимой структурированности и характера полноценного обсуждения с обменом аргументами и широким публичным диалогом. Тем важнее зафиксировать некоторые ее принципиальные предпосылки и отправные точки.

Хотя обсуждение этой темы, несомененно, очень трудно уложить в какие-то узкодисциплинарные рамки, чрезвычайно важным кажется выделение, по крайней мере, нескольких теоретических и методологических ориентиров этой дискуссии, связанных, прежде всего, с системой категорий и пониманием критериев эффективности столиц и способов оценки уже осуществленных проектов.

Три более общие темы, на взгляд автора, играют наиболее важную роль в понимании парадигм сегодняшнего спора о столицах: отношения власти и пространства, способы воплощения в пространстве моральных и политических принципов, прежде всего концепции справедливости, а также проблема идентичности и сами способы мышления о пространстве. Особенно важны для дискуссии проблемы национальных образов пространства и политическое бессознательное культуры, которые часто являются несущими конструкциями идей об обустроении России, организации ее пространства и обретения новой столицы.

Мышление о пространстве может быть не менее важным для понимания текущих дискуссий, чем анализ и устройство самой географии России, ее границ и администрации и ее важнейших конституирующих элементов.

В связи с этим стоит еще раз задуматься об уникальности российского пространственного мышления. Пространственные категории и образы играют особую роль в российской концепции идентичности, быть может, более важную, чем у большинства других народов. Россия – это страна сосредоточенная на пространстве, зачарованная пространством, его бесконечностью, ширью и простором. Русская идентичность находит свое выражение прежде всего в пространственных образах, в акцентации принадлежности к этому большому пространству государства.

Образы русской шири, дали и простора занимают центральное место в различных манифестациях русской культуры, о них писали наиболее проницательные физиологи русской души такие как Николай Бердяев, который говорил о «власти шири над русской душой» [Бердяев, 1990]. Эта зачарованность слышна в песнях ямщиков и в русских романсах. Мечта об овладении вселенской бесконечностью пространства находит свое выражение не только в освоении новых сибирских и дальневосточных земель русскими первопроходцами, но и в русском космизме и программах космических полетов. Особый пространственный интерес заметен и в русской живописи, например, в особой метафизике света фресок Дионисия в Феропонтовом монастыре. Эта доминанта русской культуры находит свое выражение и в пространственной ангажированности русской литературы, которая стала одной из форм освоения пространства России. Стихия расширяющегося пустого пространства наряду с первородными эллинскими стихиями – огнем, воздухом, водой и землей – является одним из наиболее важных и фундаментальных архетипических образов национального мышления и идентичности.

Но помимо перечисленных прекрасных манифестаций это национальное пространственное бессознательное находит свое выражение и в свойственных ему табу и фобиях, инерционных представлениях, в которых пространство сливается с властью и государственностью, специфических российских концепциях центра и периферии, а также и в недоверии и настороженном отношении к соотечественникам, живущим за пределами России и в коротком для всех без исключения веке, до сих пор существовавшим историческим русским диаспорам. Именно эти, часто бессознательные, пространственные понятия и категории возможно лежат в основе некоторых устойчивых политических представлений и ориентаций, связанных с обсуждением столицы и столичности. Они образуют субстанцию не всегда проговариваемых страхов разьединения и утраты этой территорией своего первородного единства и в поисках новой оси или нового центра, который смог бы остановить возможную утечку этого пространства.

Однако избыточность пространственных и околопространственных категорий в русских языках самоописания – как это часто бывает и в других сферах – скрывает некий дефицит, недостаточность и ограниченность самого этого пространства. Русская ширь и даль часто легко сопрягаются с неукорененностью в пространстве, аморфностью и отсутствием внутренней структурированности в самом этом пространстве, бесприютностью человека в его бескрайних пределах. Это пространство еще не вполне обрело свои уникальные голоса, внутреннее тепло, сферическую закругленность обжитой вовлеченности, потенции самоорганизации и возможности имманентного порядка. Порядок привносится в него как бы извне, и само пространство и его организация часто становятся только инструментом государства для утверждения своей власти и целей. Государство производит его передел, дробит его по своему произволу и вторгается в его внутреннее устройство. Биология и телесность этого пространства подчинены геометрии государственных задач и стратегиям его господства. Потому и сама идентичность привносится в это пространство как будто откуда-то извне, в том числе и идентичность самого центра. При этом привнесенная идентичность часто характеризуется неизбежной двойственностью. Такую двойственность мы видим в языках российских географических и исторических самоаттестаций – Скандовизантия, Славянотатария, Евразия.

Неосвоенность или недоосвоенность этих гигантских пространств, их стихийный размах и глубина, ставит вопрос о необходимости их внешнего удержания и оформления. Проблема общности и общины как человеческая проблема становится вторичной по отношению к самому громадью пространства и государства, которое им владеет.

В таком аморфном пространстве, лишенном собственной монадической сосредоточенности, центр, по-видимому, обречен играть центральную роль. Центр, в том числе и столица, приобретает абсолютный смысл, по отношению к которому получает свою определенность и форму всякая иная сущность и функция. Это абсолютное «территориальное пространство», противоположное «пространству принадлежности», о котором писал в свое время норвежский социолог Стейн Роккаан. В таком территориальном пространстве власть имеет тенденцию сведения к минимуму всех конкурирующих с ней идентичностей.

Бердяеву казалось, что сама русская душа подражает шири русского пространства. В русской психологии и экономике, полагал он, есть некая экстенсивность, противоположная западной интенсивности. Но под стать пространству подверстывается и русская история и политика, которые должны быть, как и это пространство – широкими, торжественными и величественными, несмотря на то, что историческое время лишь с трудом просачивается сквозь его толщу. Наше историческое мышление и сама история столь же размашиста – под стать далям, бескрайним ширям и бесконечным горизонтам российского пространства. Русская историософия, украшенная теологическими и метафизическими узорами, велеречиво мчится сквозь века, звеня своими славянофильскими или евразийскими бубенцами. Само огромное пространство и гигантизм русской территории провоцируют создание гигантских метанарративов, которые могли бы своим масштабом каким-то образом соответствовать этому огромному пространству. Однако их рельсы часто ведут в тупик старого имперского депо, а не на просторы новых смыслов и символов.