Джугафилия и советский статистический эпос - Дмитрий Орешкин

У Гегеля сказано, что гнет побуждает к исследованиям. Замечательно; вот как раз и займемся. У Канта сказано, что феномен (внешнее проявление и восприятие предмета человеческим разумом) не совпадает с ноуменом (скрытой от познания внутренней сущностью предмета). Тоже неплохо: давно пора разобраться, как феномен по имени Россия соотносится с одноименным ноуменом. Ну, не совсем разобраться, конечно. Хотя бы сузить поле неопределенности.

В РФ на площади более 17,1 млн кв. км расположена тысяча с лишним городов. Едва ли кто-то за свою жизнь успеет побывать хотя бы в сотне. Однако суждение о России — часто непререкаемое — имеется у всех. Как и об Америке, что еще удивительней. Про феномен российского прошлого нечего и говорить — там никто не бывал, нам по определению ведомо лишь то, что поведали старшие товарищи. Школа, СМИ, кино, повседневное общение. Плюс несколько книг, более или менее потрясающих воображение: Л. Гумилев, А. Дугин, А. Паршев, В. Суворов, А. Фоменко…

Люди живут в реальности, созданной информационными потоками. Это нормально: не может же каждый путешествовать или сидеть в архивах, чтобы сформировать личную научную позицию. И вообще, кто сказал, что Земля круглая? Непосредственный чувственный опыт вопиет о противоположном. Однако мы почему-то доверяем не ему, а тому, что узнали от учителей. То же самое с образом России — он формируется информационной средой, и только ею. Эта простая мысль не всем нравится: людям приятнее думать, что они сами все выносили, увидели и открыли. Или вот такими умными, с отчетливым и единственно верным взглядом на Родину родились на белый свет.

Насколько могу судить, в русском культурном пространстве о проблеме очевидности первым заговорил Иван Ильин. Он совершенно справедливо увязал ее с неформальным знанием, но тут же сузил это понятие до одной только религиозной веры — что явная ошибка. В.И. Вернадский, смотревший на проблему неполноты формального знания со своей естествоиспытательской колокольни, мыслил шире и утверждал, что научное знание не может долго развиваться только индукцией или дедукцией — время от времени ему необходимо окунаться в более свободную стихию жизни, религии, философии или искусства. Но Вернадский не пользовался понятием очевидности, а Ильин пользовался, горько пеняя русским мыслителям за узость подхода и незаметно впадая в тот же самый грех: «Мы должны заново спросить себя, что такое религиозная вера? Ибо вера цельна, она строит и ведет жизнь; а нашу жизнь она не строила и не вела. Мы во Христа крестились, но во Христа не облекались. Наша вера была заглушена страстями; она была разъедена и подорвана рассудком, который наша интеллигенция принимала за Разум.». Тем, кто читал Канта, знакома эта терминология: рассудок — сухая формальная логика, та самая «индукция или дедукция» Вернадского; Разум же (с прописной буквы) необходимо содержит в себе некие неформальные, свободные, высшие прозрения и потому полной формализации не подлежит. Но вернемся к И. Ильину:

Остается непонятным, почему «сердечное созерцание» в составе Разума Ильин свел к чисто религиозному восприятию, да еще противопоставил его католической и протестантской «бессердечности». Довольно типичный сюжет для русских религиозных мыслителей прошлого века. Сегодня кажется более корректным говорить о культуре, идентичности и прочих несводимых только к религии особенностях коммуникативной памяти и «социокультурных очей».

Советский опыт свидетельствует, что над шлифовкой нашего оптического инструмента терпеливо работали сотни тысяч (если не миллионы) профессионалов. Не то чтобы это был такой могучий тайный цех или корпорация с осознанными целями, строгой иерархией, секретным уставом и разделением профессиональных обязанностей. Нет, конечно, хотя разглядеть все эти признаки в недавнем прошлом не составит труда. Но скорее речь о системе приоритетов и нормативов, которая втягивает людей в «общее дело» помимо и даже вопреки их воле. Просто потому, что уничтожает альтернативные возможности существования и мышления.

Так сложилось, что честные (хотя неполные, как все человеческое, и запоздалые, как все постсоветское) соображения Ильина были опубликованы не в России, а в США. А до отечественных очей, ушей и мозгов добрались еще лет через пятьдесят.

С советских времен у нас скудновато с терминологией. Все, что о прошлом, называется историей. Хотя пора бы разделить понятия. Собственно история — объективная последовательность состоявшихся в прошлом событий. Лишь в этом смысле верна формула «история не знает сослагательного наклонения». Как последовательность фактов — конечно не знает. Но рядом стоит другое явление — история как наука. Чтобы избежать путаницы, ее можно было бы назвать историографией (описание истории). Тоже не идеально, но все-таки понятней. Это уже сфера интерпретации, объяснений и выстраивания причинно-следственных связей. Здесь как раз без дискуссий (и, следовательно, без сослагательного наклонения) не обойтись. Насколько важен был факт возвращения В. И. Ленина в пломбированном вагоне весной 1917 г.? Состоялась бы без него Октябрьская революция как следствие объективных законов истмата или нет? При толковании исторических событий решающую роль играют те самые очевидности и основанное на них мировоззрение: религиозное, трайбалистское, марксистское, националистическое и пр. Мировоззрение выступает объективным социокультурным фактором. И тоже задается информационной средой. А чем же еще?

Но ведь и среда не с неба упала. Носителю любого мировоззрения оно кажется естественным, органичным и единственно возможным: господи, да все нормальные люди так думают! Это же очевидно!!

Ну конечно! Октябрьская революция случилась оттого, что классовая борьба достигла невероятного накала, верхи уже не могли, а низы не хотели…

Или оттого, что в Господа слабо верили, государя-императора не берегли.

Или оттого, что евреи и масоны поставили себе целью сокрушить русский мир — и таки сокрушили.

Или оттого, что немецкому Генштабу надо был разрушить неприятеля изнутри — а отсюда тот самый пломбированный вагон.

Или оттого, что время пришло, механизм заурядно выработал свой ресурс, а Николай II оказался слабоватым правителем.

Носителям разных картинок мира не то чтобы трудно понять друг друга — просто незачем. Им в своих информационных коконах хорошо и комфортно; мир прозрачен; ясно, как жить, с кем бороться и что созидать. Из ноумена российского прошлого они выдергивают устраивающие их фрагменты и из них склеивают свою версию России как исторического (а заодно и географического — потому что какое же время без пространства) феномена.